Кетиль Бьёрнстад - Пианисты
Аня наклоняется.
И встает на колени перед Клаудио Арро.
Мне на ум снова приходит кино. В действительности такого не бывает. Однако все это происходит у нас на глазах. Аня благодарит своего героя, теперь она в центре происходящего, эта робкая, боязливая Аня. Точно так же она вела себя, когда сыграла на бис на Конкурсе молодых пианистов.
— Фу, черт! — говорит Маргрете Ирене у меня за спиной. Я почти забыл о ее существовании.
— Что именно, «фу, черт»? — спрашиваю я.
— Как только у нее хватает дерзости!
— Почему ты считаешь это дерзостью?
Она удивленно смотрит на меня.
— А то ты сам этого не понимаешь! Сегодняшний вечер принадлежит Ребекке, а не Ане. Но теперь все внимание приковано к ней.
Прием в разгаре. Фердинад о чем-то серьезно беседует с Арро, но большинство из нас бродят вокруг стола, где стоят бутылки с вином. Маргрете Ирене исчезает вместе с Фердинандом и Арро в соседней комнате. Мне это на руку. Мне с Арро говорить не о чем. Он один из многих героев. Я слушал его в магазине фортепиано Грёндала, в большом помещении с роялями «Стейнвей». Концертное помещение у Грёндала — длинное и узкое, с двумя роялями, где, надеюсь, я и сам побываю там когда-нибудь перед важным концертом.
Мне следует подумать об Ане и Катрине, но они вдруг исчезли из поля зрения.
Неожиданно передо мной появляется Сельма Люнге.
У нее в руках два бокала с шампанским. Один из них она протягивает мне. Я чувствую, что от нее пахнет алкоголем.
— Наконец-то мы, двое великих людей, встретились друг с другом, — с улыбкой говорит она и протягивает мне руку.
Не знаю, говорит ли она это с иронией, но надеюсь, что так, ведь именно эти слова сказал совсем юный Нурдрок[10] такому же юному Григу в Тиволи в Копенгагене, впрочем, это все равно. Мы с Сельмой Люнге раньше никогда не здоровались. Я первый раз говорю с ней.
— Большая честь для меня, — расшаркиваюсь я.
Ее улыбка становится еще шире, в ней видно удовлетворение.
— Очень приятно. Что ты скажешь об Арро? И каково твое мнение о моей ученице?
— У меня не хватает слов для похвал им обоим.
Теперь она внимательно смотрит на меня. Легко же мне досталось ее внимание! Я уже жалею о своих словах.
— По-моему, Ребекка отлично справилась, хотя могло бы быть и лучше.
С этим она согласна. Так и надо разговаривать. Она кивает.
Мы стоим и смотрим друг на друга. Ее муж находится где-то в другом конце зала. Он с кем-то беседует. Энергично кивает. Восклицает что-то.
Сельма не спускает с меня глаз. Поднимает бокал.
— Меня удивляет, что до сих пор наши пути ни разу не пересеклись, — говорит она.
Я киваю. Так получилось. Я не совсем понимаю, как мне на это реагировать.
В ее глазах целый мир. Она мне улыбается. Смотрит на меня. От ее взгляда меня бросает в жар.
— Встреча с вами всегда большая честь, — говорю я.
Она быстро мотает головой.
— Не с «вами», а с «тобой». Я — Сельма. Ты — Аксель.
В ней ощущается сила, к которой я не готов. В одно мгновение расстояние между нами сократилось, мы оказались более близкими друг другу, чем Ребекка с нею за все эти годы. Теперь она для меня Сельма, а не фру Люнге.
Я не собирался ни о чем ее просить, но сила ее личности заставляет меня произнести:
— Ты даешь уроки таким, как я?
Она улыбается, находит, что это сказано очень мило.
— Конечно, — отвечает она. — Конечно, я даю уроки таким, как ты.
Я кланяюсь. Пусть знает, что я вежливый.
— Значит, мы договорились? — нервно спрашиваю я.
Она замечает мою нервозность и гладит меня по щеке.
— Позвони мне, мой мальчик.
И поворачивается ко мне спиной.
Я чувствую неловкость.
Покинув магнетический круг Сельмы Люнге, я продолжаю искать Аню. Где она? Арро беседует с Фердинандом и Маргрете Ирене. Ну и пусть беседуют. Я должен поговорить с Аней, должен спросить у нее, стоит ли мне теперь брать уроки у Сельмы Люнге. Она лучше, чем кто-либо другой, сможет ответить на этот вопрос.
Но я нигде не могу ее найти. Она испарилась вместе с Катрине. Почему они вдруг так заинтересовались друг другом? — думаю я. Ведь они едва знакомы, ведут совершенно разную жизнь, к тому же они обе девушки.
Я сную между людьми, понимаю, что Арро окончательно завладел Фердинандом и Маргрете Ирене. Для меня это спасение. Я чувствую себя свободным, не связанным ничем и ни с кем. Неожиданно я замечаю на себе взгляд Ребекки. Ее лицо сияет мне навстречу. Я понимаю, почему. Она освободилась. Она никогда не была так счастлива. Голубые глаза. Мелкие веснушки.
— Аксель! — говорит она и обнимает меня.
А я — ее. Она такая горячая. Я прикасаюсь к ее коже, открытой глубоким декольте.
— Ты сильная, и ты красивая, — говорю я.
— Это потому, что я сделала выбор, — отвечает она и целует меня в щеку.
— Бесповоротно?
Она решительно кивает головой:
— Это не только выбор, это естественное следствие. Мне кажется, что мне вернули жизнь.
Я смотрю на нее и понимаю, что она права. Она отказалась от карьеры пианистки, но приобрела нечто другое. Возможность распоряжаться своей жизнью. Меня начинает подташнивать. Ребекка видит, что мне нехорошо.
— Решение пришло ко мне, когда я играла, — говорит она и берет бокал с шампанским, который отставила, чтобы обнять меня, другая ее рука по-прежнему доверчиво лежит на моем плече. — Когда я барахталась там, на полу, и не знала, смогу ли я продолжить концерт, я вдруг увидела себя со стороны. Увидела маленькое нервное существо, которому так хотелось добиться успеха. Увидела все свое тщеславие, свои амбиции, они пронеслись передо мной, словно газетные вырезки в альбоме. Я жаждала славы, хотела играть с оркестром, с дирижером. Хотела стать мировой знаменитостью, как этот Арро. Хотела играть все сонаты Бетховена, все прелюдии и фуги Баха, длинные сонаты Прокофьева. Я барахталась на полу и не хотела сдаваться, потому что это все еще было для меня важно. Но когда В. Гуде помог мне подняться и сказал мне те удивительные слова, когда я уже сидела за роялем и была готова играть, я поняла, что все кончено.
— А что он тебе сказал?
Ребекка бросает взгляд на В. Гуде, беседующего в эту минуту с Арро и Сельмой Люнге. Улыбается ему. Почувствовав ее взгляд, он отвечает на него, почти незаметно взмахивает рукой и улыбается.
— Он сказал, что нет такой ситуации, из которой не было бы выхода. Сказал, что все поймут, если я не смогу играть. Сказал, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается.
— Да, продолжается, — лаконично повторяю я и в то же мгновение отчетливо вижу последний взгляд мамы.
— Он позволил мне сделать выбор. И хотя он — мой импресарио, он дал мне возможность сдаться.
— И ты сдалась?
— Да, но немного позже.
Я киваю, взволнованный ее словами.
— Ибо поняла, что карьера того не стоит. Я не создана для такого. Самоотречение, унылые гостиничные номера, одиночество, и все только для того, чтобы исполнять музыку, которую другие могут исполнить не хуже меня и даже намного лучше.
Я снова киваю. Конечно, меня трогает все, что она говорит. Она не поедет ни в Вену, ни в Лондон, ни в Париж. Теперь перед ней открыта вся жизнь. Это мы должны жить, словно катим по рельсам.
— Кто-нибудь еще уже знает об этом?
— Нет, — шепчет она мне на ухо. — Пока ты единственный.
— А что скажет Сельма Люнге?
— Ну, она-то меня знает и уже, конечно, все поняла. Несмотря ни на что, мне бы не хотелось быть, как она, независимой личностью, способной творить. Я была бы вынуждена всегда бороться и никогда не дошла бы до вершины.
— Как же ты будешь жить без опуса 109?
— Опус 109, Аксель, сохранится на все времена. Это я поняла там, на сцене. Я не смогу прожить без музыки, но она прекрасно проживет без меня.
— Желаю тебе счастья, — говорю я. — Ты объявишь вечером о своем решении?
— Нет. Сегодня праздник. Скоро привезут свежие газеты с критикой, которые заказал папа. Его шофер проедет по всем типографиям в Осло и доставит на Бюгдёй общий суд прессы в два часа ночи.
— Критика будет хорошей, — говорю я.
Она снова гладит меня по щеке, как будто это я нуждаюсь в утешении. Я ей завидую. Она сделала выбор. Дала дебютный концерт. И освободилась.
Расставшись с Ребеккой, я выхожу в коридор, чтобы найти место, где меня могло бы вырвать, но в уборную стоит очередь. Тогда я поднимаюсь на второй этаж в надежде найти уборную там. Стены увешаны тяжелыми картинами — нидерландские сцены охоты с легавыми, косулями и вывалившимися внутренностями. Кровь и человеческие руки. Выпученные глаза. Смертельный страх. Я уже с трудом сдерживаюсь. Ищу другую уборную. Может быть, личный туалет господина и госпожи Фрост находится на втором этаже рядом с их спальней? Коридор уходит в темноту, по обе стороны — двери.
