Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
Будь здесь папа, он бы наверняка отметил, как печально и симптоматично, что большинство присутствующих взрослых «рискуют уронить свое достоинство», в безнадежном стремлении «к тому, что им не дано узнать, даже если найдут». Папа вообще был суров в оценках, когда дело касалось поведения других, а не его самого. Правда, глядя, как Чудо-женщина[220] сорока с лишним лет, пошатнувшись, обрушила аккуратную стопку журналов Национального географического общества, у меня мелькнула мысль – а не обман ли вся эта великая идея взросления? Может, оно вроде автобуса дальнего следования, который ждешь, ждешь, а он так никогда и не приходит.
– На каком языке они говорят? – крикнул Найджел мне в ухо.
Я проследила за его взглядом. Недалеко от нас стоял коренастый плотный космонавт. Шлем он держал в руках, открыв свою голову с залысинами, и оживленно разговаривал с гориллой.
– По-моему, на греческом, – удивленно ответила я.
«Язык титанов и оракулов, η γλώσσα των ηρώων», – говорил папа. Видимо, имелось в виду – «язык героев». Папа хвастался, что бегло говорит на двенадцати иностранных языках (правда, во многих случаях определение «бегло» подразумевало всего лишь «да» и «нет» плюс еще несколько запоминающихся выражений). Еще он любил повторять известную шуточку о неспособности американцев к изучению языков: «Им бы сначала хоть один язык освоить».
– Интересно, кто это, – сказала я.
Горилла сняла с себя голову и оказалась миниатюрной китаянкой. Она закивала, но ответила на каком-то другом языке, резком и гортанном, языколомном до невозможности. Я вытянула шею, прислушиваясь, уже не увереная, что перед этим действительно слышала греческий.
– Ау, саванна! – сказал Найджел, стиснув мне руку.
– Повтори! – крикнула я.
– Вижу Ханну.
Найджел потащил меня куда-то, между двух Элвисов.
– Так где ты живешь? – спросил Элвис в костюме с концерта «Привет с Гавайев».
– Рино, – ответил потный «Элвис на гастролях» и сделал глоток из синего пластикового стаканчика.
– Она наверх пошла, – проговорил Найджел мне прямо в ухо, проталкиваясь мимо Содома и Гоморры, Леопольда и Лёба[221], Тарзана и Джейн – они только что нашли друг друга в этих джунглях и бурно общались в уголке. Я не понимала, для чего Найджелу срочно понадобилась Ханна. Когда мы начали подниматься по лестнице, я увидела только шеститонного тираннозавра – он расстегнул костюм и уселся на собственную резиновую голову.
– Вот хрень…
– Зачем она тебе? – проорала я.
– Мне показалось…
И тут, обернувшись, я увидела ее среди волнующегося моря париков и масок.
Лицо заслоняли поля цилиндра (виднелся только белый полумесяц подбородка и ярко-красный рот), но я точно знала, что это Ханна, – по абсолютной ее несовместимости с фоном, атмосферой и прочими погодными условиями. Все здесь – молодые и старые, красивые и не очень – смешались в общую стандартную толпу болтающих людей, а Ханна, как всегда, оставалась чуть в стороне, отдельно от всех, как будто обведена тонкой, но отчетливой разделительной линией или будто на Ханну указывает висящая в воздухе стрелочка: «ВОТ ОНА». По какому-то внутреннему сродству со всяческим сиянием ее лицо притягивало к себе половину света в комнате.
Одетая в смокинг, Ханна вела к лестнице какого-то мужчину, держа его за руку, словно он – великая ценность, как бы не потерять.
Найджел тоже увидел:
– Кем это она оделась?
– Марлен Дитрих в фильме «Марокко» тридцатого года. Надо спрятаться!
Найджел покачал головой, цепко держа мое запястье. Все равно дорогу загораживал шейх, дожидающийся очереди в уборную, а за ним – компания гостей, одетых туристами (гавайские рубашки и поляроиды). Оставалось только собраться с духом и достойно встретить судьбу.
Разглядев спутника Ханны, я немножко приободрилась. По крайней мере, за три недели она успела сменить Дока на Большого Па[222] (см. «Патриархи американского театра. 1821–1990», Парк, 1992). Был он седой и тучный в стиле города Монтгомери, штат Алабама (когда пузо выпирает, словно громадный тюк с добром, а все остальное тело бодрое, подтянутое и подчеркнуто игнорирует эту свою неприглядную часть), но все-таки что-то в нем было располагающее. Внушительный, осанистый, в военной форме Народно-освободительной армии Китая, – наверное, он изображал Мао Цзэдуна. Лицо, хоть его и не назовешь красивым, было по-своему великолепно: блестящее и розовое, словно шмат ветчины на праздничном столе. Вдобавок он явно был чуточку влюблен. Папа говорил, что в любви ничего не значат ни слова, ни поступки, ни сердце («этот орган сильно переоценивают»), а только глаза («Все самое важное отражается в глазах»). У этого типа глаза прямо-таки не отрывались от лица Ханны.
Ее профиль четко вписался в выемку у него между щекой и плечом. О чем они с Ханной говорили? Может, она решила сразить его наповал способностью продекламировать число «пи» с точностью до шестьдесят пятого десятичного знака? Мне втайне казалось, что это, наверное, очень заводит, если парень жарко шепчет на ушко: «3,14159265…» А может, она читала сонет Шекспира номер 116 – папин любимый («Если есть в английском языке подлинные слова любви, то лучше уж эти, чем затрепанное до дыр „Я тебя люблю“, которое повторяют все, кому не лень»): «Не допускаю я преград к слиянью двух верных душ…»[223]
Во всяком случае, чувак слушал как зачарованный, а смотрел на нее так, словно только и ждет, когда она украсит его свежими лавровыми листьями, нарежет ломтиками и польет соусом.
Они поднимались все ближе к нам – вот прошли мимо чирлидерши, потом мимо прислонившейся к стене Лайзы Минелли с макияжем, густо налепленным возле глаз, точно гниющие листья в канаве.
А потом Ханна увидела нас.
Она моргнула, и улыбка застыла на мгновение, словно мягкий свитер зацепился за ветку. Мы с Найджелом так и стояли с гаденькими улыбочками вместо бейджиков.
Ханна молчала, пока не поравнялась с нами.
– Как вам не стыдно…
– Привет, – бодро отозвался Найджел, будто ему сказали: «Как я рада вас видеть».
Я с ужасом увидела, что он протягивает руку мужчине, с любопытством смотревшему на нас.
– Я – Найджел Крич.
Знакомый Ханны изогнул седую бровь, добродушно кивнул и сказал:
– Смок.
У него были удивительно яркие, ситцево-голубые глаза. Папа говорил, что ум собеседника можно оценить по тому, в каком темпе движется его взгляд при знакомстве. Если еле-еле топчется или вовсе подпирает стенку где-нибудь у тебя между бровями, значит у человека интеллект «примерно на уровне карибу», а вот если плавно, со спокойным интересом вальсирует от твоих глаз до туфель, значит «острота ума достойна уважения». Ну так вот, взгляд Смока прошелся в макумбе от Найджела ко мне и обратно, и мне показалось, что этим простым движением он охватил все самые позорные минуты нашей жизни. В углах рта у него залегли смешливые складки-скобочки. Мне Смок очень понравился.
– Вы здесь на весь уик-энд? – спросил Найджел.
Смок сперва глянул на Ханну и только потом ответил:
– Да. Осваиваюсь понемногу. Ханна показывает мне дом.
– А сами вы где живете?
Смок не мог не заметить агрессивного любопытства Найджела. И снова он покосился на Ханну, прежде чем ответить:
– В Западной Виргинии.
А Ханна так и не проронила ни слова, и это было очень страшно. Я видела, что она сердится: у нее лоб и щеки покраснели. Она улыбнулась как-то застенчиво и вдруг (я заметила, потому что стояла на ступеньку выше Найджела и видела Ханну всю целиком, и рукав с чересчур длинной манжетой, и тросточку в руке) она сжала Смоку бицепс. Это, наверное, что-то значило – Смок сразу произнес своим похожим на крепкое объятие голосом:
– Приятно было познакомиться. Всего хорошего!
Они пошли дальше, минуя шейха, и туристов («Мало кто понимает, что электрический стул – не самая плохая смерть!» – крикнул какой-то турист), и платную танцовщицу – private dancer, a dancer for money[224] – в крошечном серебряном платьице и белых сапожках гоу-гоу.
От площадки они повернули в коридор и скрылись из виду.
– Черт, – сказал Найджел, улыбаясь во весь рот.
Мне захотелось его стукнуть, чтоб не улыбался.
– Что с тобой, вообще?
– А что?
– Что ты тут устроил?
Он пожал плечами:
– Хотел выяснить, кто этот ее бойфренд. Может, он и есть Валерио.
Тут перед моим мысленным взором предстал Док и лихо отчебучил чечетку.
– А может, никакого Валерио не существует.
– Ну, ты у нас, видно, атеистка, а я – истово верую. Пошли на воздух!
И он поволок меня вниз по лестнице, отпихнув Джейн с Тарзаном (Джейн прижалась спиной к стене, а Тарзан прижался к Джейн).
Мы вышли в патио. Джейд и все наши уже смешались с толпой, а толпа не то что не поредела – она гудела, как осиное гнездо после того, как хозяйка дома шарахнет по нему шваброй. Лула и Джейд устроились вдвоем в шезлонге и общались с двумя мужчинами, сдвинувшими маски на затылок, словно шляпы (изображали они то ли Рональда Рейгана, то ли Дональда Трампа, то ли Кларка Гейбла или еще какого известного человека за пятьдесят с внушительными ушами). Мильтона не было видно (Блэк вечно как предгрозовой ветер – налетает порывами), а Чарльз около барбекю флиртовал с женщиной в костюме львицы – она сбросила свою гриву на плечи, словно воротник, и неторопливо ее поглаживала, слушая Чарльза. Авраам Линкольн столкнулся с громадным кроликом, они врезались в складной стол, и вверх взлетел фейерверк привядшего салата. Из украшенных висячими растениями динамиков гремел бешеный рок. Электрогитара, вопли солиста, визг и хохот гостей, полумесяц над соснами – все смешалось в невероятную, удушливо-яростную смесь. Может, дело в том, что я была пьяна и мысли двигались медленно, как пузыри в гелевой лампе, только мне казалось, эта толпа, чуть что, ринется крушить, грабить, насиловать, учинит «неистовое восстание, которое громыхнет взрывом сдетонировавшей бомбы и через день закончится шелестом шелкового платка, соскользнувшего с дряблой старушечьей шеи» (см. «Последний летний плач. Новгородский мятеж, СССР, август 1965», Ван Меер, «The SINE Review», весенний выпуск, 1985).
