Жилец - Холмогоров Михаил Константинович
Правда, книгу проклятого либерала в конце концов купили.
Все-таки, если подумать, истина в отцовском брюзжании кое-какая есть. В гимназии революционерами были почему-то одни плохие ученики. Дай таким власть – действительно, всю страну разорят по невежеству. Но власть для них настолько далека и невероятна, что можно, не боясь никакой ответственности, поякобинствовать в уборной, затягиваясь тайной папироской. Так ведь и в жизни Робеспьера были годы, когда власть в самом сладком сне не снилась. А в пятом-то году и у нас трон едва уцелел, как считает тот же Смирнов.
Жорж не доверял гражданским страстям Смирнова и всего этого кружка революционеров, «сознательных» вокруг восьмиклассника Льва Кирпичникова, который хвастался между своими, что в декабре пятого года убил из пистолета городового. Врал, наверное. Но Жорж однажды представил себе вдову того несчастного полицейского из нижних чинов, обрушившуюся на нее нищету, и ему стало противно. А Кирпичников с оголтелым упорством нарывался на неприятности, видел себя героем, исключенным из гимназии с «волчьим билетом», но мудрый директор не обращал внимания на дерзкие выпады скорого выпускника – много чести.
* * *И не надо дожидаться никакого апреля! Весна – это не время года, это мироощущение. Легкий-легкий морозец, небеса пронзительно голубые, снег отливает абрикосом, если под прямыми солнечными лучами, и голубизной в тени, а деревья на Патриарших прудах опушены инеем, и от всего этого кружится голова и грудь распирает богатырская сила. Жорж недавно научился делать прыжок в два оборота, его носит по катку пошленькая мелодия венского вальса, но сейчас с ней такое согласие, такт попадает в такт, и Жорж чувствует на себе пристальный взгляд кокетливых карих глазок, но он терпелив, он точно знает, что еще надо дня три-четыре перетерпеть, дождаться, когда кареглазое любопытство перехлестнет через край, и тогда…
А что тогда?
Там видно будет. А пока Жорж изредка поглядывает на гимназистку в синей шубке, делая при сем равнодушный вид; конечно, она не одна, с некрасивой подружкой, о чем-то хихикает, прелестным жестом прикрывая пунцовый рот пуховой варежкой.
А перед уходом, непременно раньше нее, Жорж бросает пронзительный взгляд на незнакомку и исчезает, у него все рассчитано, он заранее наметил выход из сквера, где будет недоступен этим прелестным глазкам, а сам сможет наблюдать ищущий, чуть раздосадованный взгляд.
На второй день Жорж уламывает пойти на каток неуклюжего Валерьяна Нащокина, мол, мы тоже умеем создавать контрасты. Никаких кунштюков на льду Жорж на этот раз не демонстрирует, они с Валерьяном чинной парою катаются вдоль сугробов, опоясывающих каток; Валерьян гудит своим басом о диалектике Гегеля, но, когда приближаются к подружкам, его речь становится на диво членораздельной и громкой. К имени Гегеля добавляются Кант, Фейербах, Шопенгауэр, Ницше… Жорж в эти моменты подает реплики, как ему кажется, едкие и остроумные, и тоже громче, чем надо.
И тут Валерьян грохается с размаху на лед под хохот подружек. Вот тебе и Кант с Фейербахом! Жорж помогает ему подняться на ноги, но Валерьян от смущения никак не может обрести равновесия, и его позор завершается бурной ссорой. На голову Жоржа сыплется тысяча упреков в том, что он еще не дорос до подлинной философии, что он дешевый фат и прожигатель жизни. Жорж обычно терялся, когда его атаковали в споре, ему недоставало быстрой реакции и злости, он начинал оправдываться, мямлить, а Валерьян лишь у подъезда своего дома снисходительно прощал отступника от святого дела любомудрия. Тщеславные молодые люди очень ценят побежденных.
Но больше Жорж Валерьяна на каток не приглашал. Он там встретил Костю Панина, своего соперника в звании первого ученика. Поскольку Костя в младших классах был большой забияка, Жорж в гимназии с ним почти не общался. А ведь напрасно. Две страсти было у Панина, на первый взгляд несовместимые: электротехника и поэзия. Ну электротехникой Жорж оставил развлекаться Косте, он в ней разбирался слабо, поскольку точные науки одолевал с трудом, насилуя механическую память. Зато с поэзией Панин удивил: в этой области он оказался гораздо эрудированней Фелицианова, выискивал новые стихи в самых немыслимых изданиях, мог часами читать наизусть Брюсова, Мережковского и московскую знаменитость последних лет – Андрея Белого. Но выше всех Костя ценил Блока.
– Блок угадал воздух, – утверждал Костя. – Не химический состав, как думают примитивные люди, а склад мыслей и чувств нового столетия.
Витиевато сказано, но объяснять не надо, Жорж понимал Костину правоту. Он сам додумался до схожих положений, правда, относил их не к поэзии, а к музыке. Скрябина, конечно. В поэзии все-таки путаются слова с их буквальным смыслом, а музыка чиста, она – сама стихия.
К музыке Костя был глуховат, зато Жорж, слегка влюбленный в свою учительницу, студентку консерватории, постиг с нею новации композиторов двадцатого века и невысказанное влечение к насмешливой и надменной блондинке перенес на Рахманинова и Скрябина. Скрябин, конечно, современнее Рахманинова, это Бах начинающегося столетия. А Рахманинов – Моцарт. Жоржу пришла идея проверить правоту Костиных утверждений.
– Давай устроим на Пасху литературно-музыкальный концерт. Ты читаешь стихи, я играю Скрябина.
– В этом что-то есть. – Идею Костя оценил, но он был еще и практик и никогда не рвался осуществлять счастливую мысль сразу. – Надо подумать, тут ведь и опозориться недолго. Строчку забудешь – и вот вам провал. Как в пору Тредиаковского говаривали, «вместо виктории полная конфузия». Так где твои девушки?
– Наверно, уроки еще делают, алгебру учат. – Сам же и расхохотался, живо представив себе, как мучается смазливая гимназистка над скучным томом А. П. Киселева. Костя только усмехнулся, он-то еще не видел красавицы, расписанной Жоржем, когда тот уговаривал пойти на Патриаршие.
Каток был пока малолюден: несколько младших гимназистов толкались на льду да разминался знаменитый фигурист Пискарев. Девицы появились со стороны Ермолаевского переулка, когда Жорж и Панин проделали с десяток кругов и уже подумывали, не пора ли по домам.
Да, Костя не Валерьян. Этот не стал возводить башен слоновой кости, рассуждая о высоких материях, он смело подъехал к подружкам и брякнул, вдавив Жоржа в густое смущение:
– А вот мой друг утверждает, что полчаса назад вы читали учебник алгебры Киселева и очень по сему поводу страдали. Он угадал?
– Нет, мы читали историю Иловайского и вовсе не страдали. Это очень интересно.
– Какая жалость! А я собрался, как рыцарь, спасать вас от плохой оценки по математике.
И далее в том же роде. Костя блистательно владел жанром пустякового разговора. Кроме того, он был благороден и сосредоточил атаку своего обаяния не на Юлечке Вязовой, а на подружке – Машеньке Трегубовой. Она оказалась не так дурна собой, как представлялось поначалу Жоржу: Юлечкина яркая красота застила ему глаза на все вокруг, он был не в силах оценить задумчивую прелесть Машеньки, девушки замкнутой, сосредоточенной на себе. Жорж принял ее скованность за комплекс дурнушки – ничего подобного. Костя как в сердцевину водоворота попал, когда увлекся Машенькой, начался мучительный многолетний роман с неописуемыми восторгами и столь же неописуемыми трагедиями, Панин даже с собою кончить собрался году в одиннадцатом, Жорж пришел к нему «не вовремя» – тот уже стоял на стуле с веревкой, укрепленной на крюке от люстры, только и осталось – отпихнуть от себя стул.
Но это все будет невесть когда, а с катка они идут, разбившись на пары, и Юлечка воркует о том, что у нее строгие мама и папа, что ее младшая сестренка Раечка – такое прелестное дитя, что, когда подрастет, затмит своей красотою и ее, Юлечку, а еще она умненькая, в гимназии учителя не нахвалятся, а всего-то второй класс. О чем говорят Машенька с Паниным, им не слышно, им не до того. И как жаль, что дорога кончилась: Юлечка и Машенька живут в соседних домах во Вспольном переулке. Юлечка на углу со Спиридоновкой, а Машенька в особнячке под старину напротив.
