Жилец - Холмогоров Михаил Константинович
– Тут, папа, наш дом на Тверской описан. И очень точно.
– Не только наш дом. Здесь и мне досталось. Вот прохвост, все сплетни вывалил.
– Сплетни? А что ж ты его за это в суд не привлек? Ты бы выиграл дело.
– Судятся в таких случаях только дураки. Во-первых, глупо признаваться, что это тебя в таком идиотском свете изобразили. А во-вторых, опять начнутся разговоры, новые сплетни, а времени прошло много, все всё перезабыли, такого нафантазируют – хоть в отставку подавай.
– Так ты хочешь сказать, что там правда? И что все это с тобой было? Ну, что этот писатель изобразил. Про знатную даму, про спекуляции на бирже…
– А ты полагал, что твой отец ангел?
Что отец – ангел, Жорж никак не полагал. Ну, во-первых, отец человек несомненно отсталый и взглядов придерживается самых реакционных. Летом, когда ехали в Кисловодск, Жоржа радостно изумляло, что мужики на станциях выпрашивают не деньги, не вкусненькое, а газеты. Отца же это приводило в бешенство, и тут уж изумляла его неописуемая злость. Народ же пробуждается! Ты ведь сам поговаривал, что твой дед землю пахал, как у Базарова. Чего ж ты хочешь, чтоб назад, в темноту?
– Не в темноту, а к сохе! Если просвещать твой народ, так не газетной болтовней, а чтоб Пушкина читали. Да не поймут они в Пушкине ни черта. А с этими болтунами, с этими прогрессистами… А-а!.. – Отец только рукой махнул в раздражении.
Нет, решительно несовременный, отсталый человек.
А сейчас выясняется, что и в прошлом небезупречен. Отец, угадав мысли передового юноши, повел речь странную. Настолько, что потом Жорж не раз вспоминал этот день. Потому что в разные моменты жизни по-разному относился к ней.
– Тебе легко судить. Ты потомственный дворянин, сын профессора и действительного статского советника. Перед тобой такое будущее, что всю жизнь можешь прожить честным и безупречным. И это правильно. И я на это все силы положил, а в молодости – репутацию. Не бегал с бомбами, не ходил, переодевшись в рваньё, в народ, а дело делал.
– Да что ж за дело, если под ним струится не кровь, а желчь второсортного сатирика? А я выхожу во взрослую жизнь опозоренный.
– Ну тут ты, пожалуй, лишнего хватил. О моих проказах все уж забыли давно. Зато мой поворот на ножку, когда плод ногами, а не головой выходит, уже в учебники акушерства попал. И называется – фелициановский. А кто б мне дал этот поворот освоить без хорошей клиники? Ты думаешь, легко было попасть туда? Незнатному разночинцу после университета одна дорога – в земские врачи. Дело, конечно, почетное, да скудное и скучное. Того гляди, спился бы в богом забытой глуши. А я, благодаря той знатной даме, в люди выбился, хорошее место получил. И в конце концов доброе имя заработал. Да ты в романишке этом ни за что б меня не узнал, если б не мои пометы. Только без тех проделок не знаю, в каких бы ты условиях рос. Уж отдельного-то кабинета у тебя б точно не было. Легко быть честным и правильным, когда у тебя есть Ясная Поляна, графский титул и целый дом в Москве. А вот каково, если твой дед, хоть и духовного звания, землю пахал в глухом селе? Отец только выбился в надворные советники – а тут тебе указ: не давать надворным потомственного дворянства, извольте аж до генерала карабкаться. Каково? Хорошо хоть Владимира третьей степени выслужил… Вот кто был герой, а не эти… радетели народные с Малой Бронной. Без чинов и денег дома не построишь, а деньги и чины романтиков-идеалистов не любят. Дом на грехе зиждется.
– Потому и непрочен. Ты строишь дом и поселяешь в древесине червяка.
– Червяка извести – это уж дело потомков. Вот вырастешь нравственным и изведешь червяка, для того и воспитываем в благонравии. Ты русскую историю проходишь, должен знать, на чем наша Москва стоит. На грехе Ивана Калиты. И перед татарами подличал, и братьев родных предавал, и города русские жег. А царство стало Московское. Или Рюрика возьми. Кто он такой? Разбойник с большой дороги из варяг в греки. Купцов новгородских истерзал грабежами да убийствами, пока не сообразили призвать на княжение, чтоб от других разбойников оборонял. И так все царства основаны – все первые князья да короли разбойники с большой дороги. Дворяне столбовые предками хвастаются, полководцами да министрами, а ты покопай каждый род до основателя дома – непременно подлеца найдешь.
– А что ж ты сам дворянству радуешься?
– Пройдет четырнадцать колен, станем и мы, Фелициановы, столбовыми, кто тогда вспомнит, что какой-то пращур от знатной особы богатство и чины добывал? Даже имя забудут. А ты или Сашка, Николай или Левушка род прославите, и, вспомнив слово Фелицианов, на вас будут указывать, а не на меня, грешного. Так червяк и изводится. Гаврила Пушкин Федора Годунова предал, к Отрепьеву переметнулся, а настал черед Александра, и кто теперь про предателя Пушкина помнит? Хотя сам-то Александр Сергеевич ничего из истории не утаил, показал подлеца и клятвопреступника. А его слава на все будущие века род Пушкиных очистила от скверны. Вот так-то, – заключил отец, – как в Священном Писании сказано, не судите, и несудимы будете.
Праздник жизни
Юность, юность, счастливая пора, праздник жизни… Если она такая счастливая, то почему ж волны стыда заливают с ног до головы, едва вспомнишь, какие глупости творил в этот «праздник жизни»?
Только к седьмому классу Жорж перестал дичиться сверстников. Он всматривался в свое одиночество, которое возвышало его в собственных глазах, а в последнее время почему-то перестало спасать в классе. Он не сразу заметил перемены в товарищах. Теперь это была не дикая орда, готовая на любые пакости, неразличимая в лицах, злая и признающая над собой лишь физическую силу. Вдруг оказалось, что не он один мается одиночеством. Костя Панин тоже одинокий. И Валерьян Нащокин одинокий. И Липеровский. И даже «сознательный» Смирнов. Внешне эти одиночества проявляли себя неимоверной спесью, довольно смешной, если посмотреть со стороны. И Жоржу вдруг стало стыдновато, он увидел себя отраженным в карикатурном освещении. Тут еще попалась в руки «Обыкновенная история» Гончарова – она обожгла позором. Он ведь мерил на себя мундир Печорина, а на ощупь-то оказался пестрый фрачок провинциального романтика с давным-давно прописанным смиренным будущим. Так что незаметно Жорж сбросил свою былую спесь и даже с иными из одноклассников сдружился.
В ту пору ни один русский гимназист о себе не пекся. Все помыслы были о несчастном русском народе, который надо любить, – и Жорж тоже полюбил, как все, меньшого брата, которому надо немедленно протянуть руку помощи, просвещать. Социал-демократ Илларион Смирнов считал, что мало просвещать, а надо вести на борьбу, и на баррикадах. А Костя Панин хорошо помнил, к чему привела эта борьба в пятом году – их имение в Самарской губернии разграбили свои же мужики, но перед Смирновым не смелось как-то признаваться в страхах, и возводились теории, которые Смирнов, презрительно оттопырив губу, называл обывательскими и реакционными. А словечко «обыватель», да еще и «реакционный», было оскорбительнее самых гнусных ругательств. Ничего себе – человек любит народ, хочет нести ему свет знаний, а его тут же и клеймят, припечатав на лоб, как «вор» в екатерининскую старину, – «обыватель».
Сам Жорж все никак не мог определиться в политических симпатиях, ему одинаково претили и монархисты, каковым был родной отец, и разного рода революционеры. Отец – вот ведь курьез! – запретил ему покупать «Историю культуры» Петра Милюкова, чтобы не заразился революционным духом. Было и смешно, и досадно. Ее ж сам Покровский, учитель словесности и классный наставник, рекомендовал. Какой может быть революционный дух в истории культуры? Да и кадеты не такие уж ниспровергатели императора, они только конституции хотят…
– Сегодня им конституцию подай, а завтра – всю самодержавную власть.
– Ну и хорошо. Давно пора в России умным людям править. Царь у нас сам знаешь какой.
– Не в царе дело. Дело в устройстве государства. Мужик не знает и не должен знать, что у его величества в голове творится, умные мысли или ветер гуляет. Только колебать престол – как бы беды не вышло. Революция – детская болезнь вроде кори. В свое время сотрясет организм и пройдет бесследно, как у меня после гимназии – я тоже Добролюбовым да Писаревым бредил, пока не понял, куда они заведут, эти радетели народные… А если застрянет в башке детская болезнь – верная гибель. Ни дела своего не сделаешь, ни революции не свершишь, а так и помрешь старым дураком на каторге. Учился со мной один – Залепухин. Со второго курса влез в какие-то кружки, босой бегал в народ, вместо университета – ссылки да тюрьмы, и никакого врача из него не вышло, да я б такому и инфлюэнцу лечить не доверил. Ну и что? Встретил я его однажды – нищий, голодный, рубля не в состоянии заработать. А глаза горят, речь выспренняя, все об угнетенных мечтает. Как он им свободу даст. Только что эти угнетенные на свободе делать будут, это ему невдомек. Мало ему грабежей в пятом. Доверь таким залепухиным хоть на неделю власть – всю Россию по миру пустят. Не верю людям, которые сами себя прокормить не могут. Эти оболтусы думают, что царя-дурака прогонят, усядутся на престол, а дальше все само собой к благоденствию покатится. Дудки-с! Власть – это ответственность. За каждым глаз да глаз нужен. И забота. Я вот статский генерал, директор. А если у меня санитарка с немытыми руками новорожденного схватит, а он от нее заразу какую подцепит – я виноват. Императрице не объяснишь про невежду санитарку, сверху ей только моя голова видна, а значит, это я заразил ребенка. Да, я тиран, я этих санитарок да фельдшериц в ежовых рукавицах держу. Но и забочусь о них. И учу, и кормлю, чтобы место свое ценили… А болваны залепухины хотят всей Россией управлять. И либералы вроде твоего Милюкова им подсвистывают. Рухнет все, а обломки им же на головы повалятся.
