Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.

«Ждать все равно что глетчеры доить, — написал я и через некоторое время добавил: — Я, снедаем отчаянием, вот-вот заору, уподобившись Норберту Гштрайну».

«Ах, не делай глупостей, — откликнулась Марианна. — А то опоздаешь в Канаду».

«Ха-ха», — ответил я.

«Прости, я занята, — сообщила она. — Напиши мне, когда будете вылетать».

«Ок».

В шестнадцать часов нас запустили в самолет, принеся извинения за доставленные неудобства. Я отписался Марианне, что вот, наконец, вылетаем. Она не отвечала, и я отключил айфон: мир померк, и от него, словно в вынужденном дзене, остался лишь конкретный миг бытия.

Мы строем прошли через рукав. У входа в самолет образовалась очередь. Люди с маленькими чемоданчиками на колесиках. Братья мои и сестры. Откуда-то просочилось что-то, напоминающее солнечный свет, даже тень листвы внезапно обозначилась на их спинах, но это был всего-навсего оптический эффект. Как только мы поднимемся в воздух, все наладится. Лица, затылки. Газеты.

Начиналась фаза мыслей вслух. Компактный и изящный, я разместился на своем сиденье — ни дать ни взять батарейка в отделении для элементов питания. Следующие несколько часов я проведу в компании собственных рук, коленей и пальцев ног, и больше ни единой живой души. Но что если. Что если все-таки. Нет, стюардессы не удостаивали меня взглядом. Багаж убирали на верхние полки. Неигровые персонажи со своими судьбами, которые тикают у них в грудной клетке несколькими строками исходного кода. Я углубился в созерцание проплешин на незнакомых затылках, и тут мне пришло на память словосочетание «точки соприкосновения». Затем я стал давать проплешинам имена. Вот эта, например, лысина на голове тощего, измученного человека имела такой вид, словно носила имя Скотти. «Hi, I’m Scotty the Bald Spot. I like pillows, hats and warm summer rains».[16]

Появился человек с клипбордом в руках, он хотел попасть в кабину пилотов. Обслуга кому-то звонила. Вела какие-то переговоры. На летном поле вокруг еще одного самолета суетились крохотные человечки, их усилия я ощущал кожей своего собственного чела. Теперь я был Гулливером и превратился в этот огромный летательный аппарат. Буря все еще не улеглась. Снаружи проносились облака, стекло иллюминатора испещряли следы дождевых капель. Внезапно вспомнился парк в Зальцбурге, с воробьями и детьми, разгуливающими вокруг старой круглой клумбы. Этот образ своих воспоминаний я окрестил Ральфом. Врата Шартрского собора по имени Ральф. Христос-лев, называемый Ральф. Томили нас еще долго, но потом бортпроводники закрыли, наконец, двери. И вся махина медленно тронулась с места. Остановилась. О, старая круглая клумба, ведущие в сумрак врата.[17] Покатились дальше, потом снова остановились. Вдалеке лаял флюгер.[18]

Прошло полчаса. Новое объявление. Нас снова просят на выход. В терминал нас отвезет автобус. Вокруг поднялся ропот. Англоязычные пассажиры еще подождали, пока объявление повторят по-английски, но потом и они разочарованно вздохнули и замотали головами. Самолет ведь уже выкатывал на взлетную полосу. Но теперь силы у него явно иссякли. Или дело в непогоде.

— Они точно с ума сошли, — сказала моя соседка.

— Я пытаюсь улететь в Канаду вот уже девятый раз. И каждый раз одно и то же, — заверил ее я.

Она восприняла мою ложь как должное, негодующе кивнула и встала, но потом снова опустилась в кресло. Нам ведь предстояло еще дожидаться автобуса.

— Тут поневоле начинаешь сомневаться, что такая страна вообще существует, — продолжал я.

— Это уже переходит все границы, — промолвила она.

В автобусе я прислонился к оконному стеклу. Теперь я был послушен и управляем, мне можно было приказать все, что угодно. Усталый, безвольный заяц в поле. С красными глазами. В руке я держал сборник Акутагавы. Слоги, составлявшие его фамилию, спотыкаясь, перетасовывались у меня в сознании как придется. «Jeff is gravely unterzuckert yo»,[19] — сказал я себе. Пассажиры автобуса, теснясь, стояли вплотную друг к другу, чаще всего за один и тот же ремень держались две руки. Еще не стемнело. Который уже час? Сотрудники аэропорта взмахами рук, точно отгоняя мух, направляли возмущенных людей в нужную сторону. Мы были жалкими результатами неудачного эксперимента, тщетной попытки создать пассажиров: Вселенная сконцентрировала свою материю в особых точках пространства и попыталась превратить их в пассажиров, но напрасно. Они так и остались незавершенными и несовершенными сгустками материи. И вот теперь все они обнажили свои лазерные мечи, пробуя их кончиками пальцев или поднося к щеке. Иные перелистывали свои паспорта, словно ища в них ответа. Нас попросили стать в две очереди у стойки перерегистрации рейсов. Поскольку я не очень-то поторопился, то оказался в самом хвосте. Было начало шестого. В животе у меня урчало.

Для Марианны я уже больше часа как летел в Канаду. Айфон я включать не стал. Мое «я» из параллельного мира нравилось мне больше, чем это. Вот сам и лети. А я пока в очереди постою. Передо мною выстроилась сотня человеческих тел. Некоторые из них уселись на полученные обратно чемоданы. Но те чаще всего мягко заваливались набок, и люди вместе с багажом оказывались на полу. Я ощущал, как ноют икры у моих попутчиков, просто глядя на них. Хлебнул воды. Вдалеке заметил автомат с напитками. Может быть, это тот же самый? И он все еще показывает на дисплее сумму, которую я ему скормил. Нет, мы где-то в другом месте.

Даму за стойкой перерегистрации, как оказалось, совершенно не разочаровало то, что я больше не хочу лететь, — ни завтра утром, ни завтра вечером. На все ее посулы я только устало качал головой, как дети в рекламе, которым предлагают некачественный йогурт. Тогда она вручила мне карточку с двумястами евро — в счет возмещения ущерба. Я был тронут и поблагодарил. «И ею везде можно расплатиться?»

Она сказала, что да. Как же она радовалась тому, что ей попался благодарный, разговаривающий спокойным тоном пассажир. И добавила, что чемодан будет меня ждать.

— Ах, вот как!

— Тут же, на выдаче багажа.

— Тогда я сейчас туда и отправлюсь, — сказал я.

Своими бессвязными, невнятными речами я, вероятно, напоминал пьяного. Поэтому принялся со всей осторожностью переставлять ноги, одну за другой, вот так: а-ку-та-га-ва-рю-нос-кэ. Собака забежала в кухню. Смерть на улице, от порыва ветра.[20] Мячик-попрыгунчик на гербе островного государства.

На выдаче багажа я почувствовал, как по телу у меня растекается тепло, даже жар. Так заявляли о себе вечерние часы, которым, с небольшим опозданием, позволено было в меня влиться. На ленте транспортера показались лыжи, за ними выехало сразу несколько одинаковых чемоданов. На соседней ленте уже давно кружил какой-то сплошь красный предмет. Я окрестил его Домиником. Я так устал, что, не отрываясь, пытался разглядеть в узорах на полу свастику. В такси по дороге домой меня охватило приятное ощущение полноты и завершенности. По радио рассказывали что-то про Венесуэлу. Почему бы и нет. Венесуэла, еще один фрагмент паззла. Даже складку на носке, которая так мешала мне в ботинке и давала о себе знать с каждым шагом, с тех пор, как вышел из самолета, я принял как некий важный и неизбежный аксессуар бытия.

Когда я вышел из такси на своей улице, уже пахло вечером и только что затихшим колокольным звоном. А вдруг солнце, по вечерам и по утрам стоящее прямо над горизонтом, ненадолго освещает внутренность колокола, раскачивающегося на колокольне, так сказать, заглядывает ему под юбку? Позволяет ли проникнуть туда угол падения солнечных лучей? А если нет, зачем тогда вообще прорезать на башне четыре высоких окна, со всех сторон колокола? Деревья на аллее стояли не шелохнувшись, словно в начале какого-нибудь фильма. Но вот, судорожно взмахивая крыльями, между ними пролетела ворона и опустилась на ветку, геральдической птицей обозначившись на фоне вечернего неба. Как в Тридцатилетнюю войну, — тут же выдал мой усталый мозг. «Так утром, в день Святого Михаила, мы взяли Регенсбург».