Курилов Семен - Ханидо и Халерха
В тревоге и не для того, чтобы сразу уснуть, забирались люди под одеяла-шкуры. А из тордохов Хулархи, Нявала и родных Эргэйуо густо валил дым: там и не собирались спать.
И только одна женщина во всем стойбище в этот вечер совсем не думала ни о каких духах. Это была племянница Амунтэгэ, неродная дочь Тачаны — Пайпэткэ. Она думала о себе и ни о ком больше.
Укрыв одеялом ноги, Пайпэткэ сидела, тупо глядя на затухавшие угольки очага. Она не плакала и не всхлипывала, но из ее маленьких, широко открытых глаз то и дело выкатывались слезы. Капли не оставляли на лице следов, но, падая на оленью шкуру, они повисали на щетинках и в свете очага горели красными огоньками — точь-в-точь, как бисеринки, которыми она вышивала кисет купцу Потонче. Пайпэткэ то и дело пыталась ухватить их пальцами, но они исчезали…
Амунтэгэ долго не появлялся в тордохе, а когда зашел, Пайпэткэ тихо сказала — нет, не ему, а так просто — самой себе:
— …Ни подарков мне, ничего. Обноски умершей старухи, линялые шкуры… Другие сироты счастливей. И чем виновата я?..
— Не ты виновата, — ответил дядя. — Духи виноваты во всем. — И опять выбрался из тордоха.
А старая Тачана стала шумно сопеть и ворочаться на шкурах-подстилках.
Ей не терпелось опять накинуться на ненавистную полоумную потаскушку, из-за которой в стойбище случилось столько несчастий. Но она боялась проговориться.
Если бы Пайпэткэ знала всю правду, знала бы то, что происходило утром в тордохе Нявала! Разве сидела б она вот так, без движения, разве бы плакала тихо и долго? У самых забитых сирот есть тоже предел терпенью — а вечер был нехороший, красный, тревожный, и, наверно, случилось бы то, что люди стойбища ждали: сирота Пайпэткэ была способна на все.
Но Пайпэткэ ничего не знала. И не случилось третьей беды ни длинным предветренным вечером, ни короткой ветреной ночью.
ГЛАВА 2
Напрасно люди стойбища у Малого Улуро старались не выдать тайну.
Неправда плавает поверху, как жир на воде. Весть о случившемся быстро облетела и колымскую, и алазейскую тундру. Да как скроешь правду, приезжий увидит могилки, расспросит, вздохнет — но дети-то живы, и покинет он стойбище с хитрой усмешкой.
К осени слух дошел и до яранги Мельгайвача. И чукотский шаман без промедления передал с попутчиком слова жестокой обиды на шамана Сайрэ. Убить двух собак, схоронить их на видном месте, да еще обозначить жердями — это Мельгайвач принял как вызов.
Людям же стойбища послание показалось угрозой. А Сайрэ вскипел, как горячий жир от капли воды.
— Вертлявый чукча, вертлявый обманщик! — сказал он, проводив заезжего человека.
У Сайрэ как раз пил чай Пурама.
— За старое принимается, видно, — заметил он. — Надо глядеть.
— Всех людей тундры этот хищник может испортить. Нужно ехать к Каке.
Пусть Кака одернет его. У тебя, Пурама, остался единственный брат. И если поехал бы ты, то Мельгайвач уж ни тебя не тронул, ни Умукана: слишком прямые следы бы оставил.
— Да, это верно, — насторожился и одновременно удивился уму шамана охотник. — Хорошо, я поеду.
Осень в этот год выдалась ранней. К покрову все озера и болота уже замерзли и люди оделись в кухлянки. Ранний крепкий мороз — большая радость: скорее можно ездить в любом направлении, легче добывать побелевших песцов и диких оленей, да и просто дышать приятно… Олени Пурамы шли ходко, но в дороге от встречного каюра он узнал, что не туда едет: чукотский голова, богач и шаман Кака отправился по делам к Мельгайвачу, в стойбище на речке Коньковой. И Пурама повернул упряжку.
Не знал посыльный Сайрэ, что туда же, к Мельгайвачу, с двух противоположных направлений выехали еще две упряжки — одна купца Потончи, другая юкагирского головы Куриля. Если бы знал он все это, то уж постарался бы примчаться первым, тем более что ездок он был наилучший. Нет, Пурама решил дать передышку оленям и потому сильно опаздывал к разговорам, которые не всякому довелось бы услышать.
Апанаа Куриль ехал к богатейшему человеку, к шаману Мельгайвачу по важному делу. Он задумал пораньше отправить в город оленей — голов пятьсот или шестьсот — для продажи купцам. Но стада его паслись далеко в тундре, а Мельгайвач обосновался ближе к городу, и Куриль хотел взять у него оленей взаймы — чтоб сократить прогон; зимой он возвратит ему долг. В таких делах шаман не отказывал ни ему, ни Каке, ни другим богачам. Но сейчас Куриль сомневался. История с детьми на Малом Улуро и камлание Сайрэ, по слухам, крепко задели Мельгайвача, и теперь неизвестно, как он себя поведет.
Головой юкагиров Апанаа Куриль стал и случайно, и не случайно. Когда-то он имел всего одну важенку. Но через шесть лет у него стало семь оленей: приплод Куриль берег, как детей, хоть и терпел нужду. Из уважения к такому хозяину люди подарили ему трех или четырех телят, подарили и несколько взрослых оленей. Стадо росло; в тридцать лет он нанял пастухов и вместе с ними уходил в тундру. Жил с пастухами Куриль на равных правах: ел вместе с ними, пас, переносил голод и холод. А потом один из его пастухов на состязаниях гонщиков выиграл половину стада ламутского [16] богача Омката. Стада соединили, и две зимы хозяева жили в достатке и дружбе. Богатство испортило многих людей тундры, и неизвестно, как переменился бы Куриль при дележке и после нее. Но тут произошел еще один удивительный случай. Богач с Колымы назначил в Большом Улуро состязания гонщиков на двадцать якутских шаганий и выставил приз — огромный табун оленей. Тот же самый пастух сел в упряжку и выиграл этот табун. Выиграл — и от радости умер. Был пастух сиротой.
Судили-рядили: что делать? Наконец решили передать оленей его товарищу, Курилю.
Так Апанаа Куриль, еще не забыв тягот пастушьей жизни, стал богачом. И может быть, поэтому он оказался добрым, чутким к людской беде. Чтобы сытно жить, к нему охотно шли молодые и опытные пастухи, и стадо его, теперь состоявшее не из чукотских каргинов, а из добрых ламутских оленей, росло, множилось, хорошело. Куриль каждой семье забивал оленя на одежду и питание, помогал даже якутским беднякам, которые носили дохи по шесть-семь лет, пока вся шерсть не вылезет. Пожилых юкагиров он не гонял по тундре, он велел им жить у озера и ловить рыбу. Очень нравилось Курилю, когда о нем хорошо отзывались: он от этого еще больше добрел, хотя, конечно, знал доброте меру.
Слава о преуспевающем богаче, об умном хозяине и почитаемом человеке распространилась по всему краю. И вот из Якутска пришла бумага от большого начальника, в которой говорилось, что он, Апанаа Куриль, назначается головой юкагиров. Не поняв, зачем это сделано и что это значит, Куриль помчался в город.
— Что мне делать как голове юкагирскому? — спросил он у исправника. — Товары, что ль, продавать или следить за шаманами?
— Ясак будет платить твоя тундра, — ответил исправник. — А ты следить должен. И князьев назначать можешь. А кроме этого — делай, что хочешь…
И получил голова печать. Эта чудная штучка, оставлявшая круглый рисунок с буквами и орлом, привела Куриля в восторг. Приехав домой, он стал лепить пометки на чем попало: дарил кирпич чая — ставил печать, разглядывал шкуры — с гордостью проштемпелевывал каждую, даже свою драгоценную березовую палку изрисовал орлами… Никто, однако, над ним не смеялся: Куриль вошел в большой мир.
Затем произошел случай, надолго прославивший его как голову. Узнал Куриль, что исправник Друскин грубо обращался с ламутскими людьми, — и пожаловался в Якутск. Друскин перепугался, пригласил его к себе и хотел напоить горькой водой. Но Куриль пить не стал. "Водка не смоет гнев людей, а уважение ко мне смоет", — сказал он и уехал. И Друскин притих.
Богачи завидовали Курилю. Потому что тот, кто близко стоит к начальству, много знает, далеко видит, а в делах это очень важно. Часто спрашивали его: что надо, чтоб стать головой? Он не знал. Но отвечал уверенно, как думал: "Сколько хочешь имей оленей, а будешь жестоким и жадным — головой не станешь". И не нашлось такого богача, который захотел бы отобрать у него печать…
Уважение к Курилю, как к человеку особенному, росло. Признали его ум богачи Тинальгин, Чайгуургин, Тинелькут, известный якутский купец Мамахан, русские купцы, даже хитрый американец Томпсон.
Став настоящим царем тундры, Апанаа Куриль, однако, не мог постичь двух вещей — грамоты и шаманства. Ну, грамоту он оставил сразу — решил надеяться на ум и язык. А вот вера не в бога Христа, а во что-то иное — в духов, подчиненных воле людей, в способности видеть незримый мир, — это было для него неразрешимой загадкой с самого детства. Правда, став головой, он решил освободить себя от таких мук. С расчетом на то, что слова его разбегутся по тундре, он нашел случай сказать: "Я не был и никогда не буду шаманом. Но если захочу, то без вдохновения и без бубна испорчу кого угодно. Особенно самих шаманов. Пусть тронут меня — я их отвезу в Якутск, а там русские боголюди быстро справятся с ними". Шаманы испугались угрозы, а Сайрэ даже видел потом во сне мир боголюдей, которые тоже предупредили его. Взял Куриль верх над шаманами — но на душе у него было все так же.
