Цви Прейгерзон - Паранойя

Рут хватает Екутиэля за руку.

— Касильчик, — шепчет она, — мы с тобой теперь одни во всем мире…

Молчит юноша. Тесно прижавшись друг к другу, стоят они вдвоем на склоне холма, стоят и смотрят на огромную зеленоватую могилу.

Расскажу вам теперь о смерти старой Рухамы, матери Екутиэля Левицкого. Она приехала в местечко спустя два месяца после свадьбы сына и малышки Рут.

А умерла еще через столько же, в слепой вечер месяца Хешвана. Екутиэль лежал тогда в тифозной горячке.

Рухама была очень странной старухой. В местечке рассказывали, что ее привезли в дом Рут и Екутиэля из губернской больницы для душевнобольных. Другие утверждали, что Рухама приехала с Волыни. Так или иначе, но она проводила все дни и вечера в подозрительной праздности. А рядом в двух крошечных комнатках радовались своему счастью маленькая Рут и Екутиэль Левицкий.

— Любимый мой! — говорила Рут. — Мне кажется, что чудесный цветок цветет в моем сердце. Уж больно часто распеваю я теперь песни без смысла и без причины…

И действительно, выполняя обычную женскую работу, Рут не ходила, а летала по дому, а уж песни… — песни слышались в двух комнатках постоянно — веселые, насмешливые, шутливые. Утром Екутиэль уходил на службу и возвращался домой в четвертом часу пополудни. Маленькая жена встречала мужа крепким объятием и сияющими глазами. Зато Рухама не реагировала никак. Впрочем, она вообще ни на что не реагировала — просто сидела и молчала все дни напролет.

Затем пришла осень, затопила долину, обернула мокрой тряпкой редеющие кроны деревьев. В начале Хешвана Екутиэль заболел тифом. В те дни по стране разгуливала эпидемия сыпняка и, подобно хищнику-людоеду с острыми зубами, хватала себе человеческие жертвы одну за другой. Рут перестала петь песни: теперь на ней висела не только домашняя работа, но и беготня по врачам и по аптекам. Рухама все так же молча сидела у постели сына. Сидела, сидела и вдруг умерла. Произошло это так.

В тот вечер Рут ждала приема у городского врача — маленькая женщина места себе не находила от страха за жизнь мужа и добывала лекарства всеми возможными способами. Рухама же дежурила возле Екутиэля, слушая бессвязный бред, который срывался с губ сына, мечущегося в тифозной горячке.

— Глупец! — громко заявлял Екутиэль, поворачивая голову к воображаемому собеседнику. — Глупец, тупой, как каштановый орех! Лицемер ты этакий, сколько разных личин ты можешь напялить на свою подлую физиономию! Вот сейчас ты сидишь здесь, как гость на поминках, хмуришь брови, морщишь лоб складками якобы мудрой старости своей. Обувь твоя стоптана до дыр, а пыльная одежда поет песни долгих и трудных дорог. А на самом деле? На самом деле все ложь и вранье! Все это ты купил за гроши у случайного прохожего у порога моей двери! Ах ты глупец, нелепый горбун! Теперь ты представляешься желанной красавицей, и глаза твои полны туманной печалью. Ты склонялась надо мной, обманщица, ты улыбалась мне самой грустной из всех твоих фальшивых улыбок, ты принесла мне самый жгучий подарок, какой только бывает у дочерей Евы… о глупец, голый бесстыдник!

Так кричал Екутиэль, обращаясь неведомо к кому, — кричал, пока не впал в беспамятство, и тогда уже воцарилась в комнате тишина. Слепой вечер, безрадостный и безнадежный, переглядывался с тенями сырой комнаты, подмигивала у изголовья тусклая масляная лампа, а в углах, свернувшись клубком, лежала осенняя тьма.

И тут поднялась вдруг старая Рухама со стула и принялась ходить по комнате из конца в конец. Это выглядело странно и даже пугающе, ведь до этого старуха только сидела и молчала. Потом она уселась на постель сына и зевнула, широко и судорожно. Взгляд ее был дик и безумен, и женщина казалась сильно взволнованной. Но самое странное — она вдруг стала напевать древний колыбельный напев, который пела когда-то она сама, и ее мать, и мать ее матери в веселой Волыни, в славном местечке под названием Шепетовка.

— Поклянемся, Екутиэль Левицкий! — сказала затем старая мать. — Если оправишься ты от этой тяжелой болезни и признаешь Отца нашего небесного, то отправлюсь я сама, Рухама, дочь Екутиэля, по безвозвратной дороге, и пусть еще сегодня вечный туман окутает свечу усталой души моей.

— Поклянемся, Екутиэль Левицкий! — воскликнула она, повысив голос и переходя на крик. — И встанешь ты с ложа болезни своей, и будешь верным сыном Отцу нашему небесному. Отец наш небесный полон заботой о каждом сердце, которое тянется к Нему. Страдает Он от всех наших бедствий, и ярче семи солнц свет Его милости.

— Клянусь! — проговорил в беспамятстве Екутиэль и испуганно задрожал. — Ой, что это?! Кто-то стучится в окно!

— Ох… — вздохнула старая Рухама. — Ох…

И она снова запела слабым, угасающим голосом всё тот же колыбельный напев, принесенный ею с волынской земли.

— Если было бы у меня целое царство, — пела Рухама, — я бы всё его отдала за то, чтобы родить красивого сыночка и чтобы был он честным и верующим человеком. И тогда скажут в мире, который весь хорош: «Дайте дорогу матери праведника!»

— Дайте дорогу матери… — повторила она почти неслышно, и последний вздох покинул ее уста.

Тихо стало в комнате, лишь в окошко всё стучалась и стучалась Паранойя, зеленая королева, богиня умалишенных. Раскачиваясь на хвосте клятвы, впрыгнула она в комнату и пробралась в пылающий мозг Екутиэля.

— Кажется мне, что я видел сейчас самого Господа, — пробормотал больной сквозь сонную пелену.

Неподвижно сидит Рухама на сыновней постели. Слепой вечер месяца Хешвана ползает по комнате, забирается под кровать, перемигивается с тьмой, дремлющей в сырых углах. Едва теплится огонек масляной лампы. Высоко-высоко над толстым облачным покровом мерцают одинокие звезды.

Паранойя. Как любимая невеста, завладевает она сердцем, как самая желанная девушка, которой посвящает человек всю свою жизнь. Во многих важных книгах и святых фолиантах отплясывают тени ее призрачных иллюзий. В днях древнего детства, в печальных пейсах раввина, в огне дедовских напевов на рассвете, в пыли пустых молитвенных домов — повсюду разбросан яд Паранойи. Тебе кажется, будто получил ты счастливый подарок; мышцы наливаются силой, и чьи-то любимые глаза освещают каждый твой шаг… Берегись! Это пришла и поразила тебя Паранойя, зеленая королева, богиня умалишенных, поймала тебя на крючок обещанием своего маленького счастья. И вот ты уже очарован, околдован, одурачен, и, как стая хищных зверей, набрасываются на тебя дряхлые дни и пыльные буквы…

— Был в городе Зенькове и его окрестностях учитель наш и господин наш рабби Ицхак-Меир, да будет благословенна память о праведнике, и правил он нами твердой рукой. И был в городе Зенькове и его окрестностях некий злодей и предатель-мосэр, и навлек он множество бед и несчастий на жителей города и на простых торговцев, и люди не могли уже вынести тяжести испытаний…

Ночь зимнего месяца Тевет кружится за окном в снежном ветреном танце, прыгают по стенам штибеля[1] смутные тени, подрагивает огонек свечи, выхватывая из темноты лица сгорбленных людей, сбившихся в кучку вокруг маленькой печки. Едва различима в сумраке, колышется в глубине комнаты скромная парохет[2], а рядом скорбная, как лицо мертвеца, застыла пыльная подставка для свитков.

— …не могли уже вынести тяжести испытаний… — повторяет рассказчик, рабби Лемех Кац, и сгрудившиеся вокруг люди принимаются горестно охать, тревожа своими вздохами пламя единственной свечки.

— И пришли люди общины, простые торговцы, к рабби Ицхак-Меиру зеньковскому, и воззвали к нему в мольбе и просьбе своей, чтобы обратился учитель наш, господин наш, праведник поколения нашего к Отцу небесному с заступной молитвой. Чтобы пала на голову того злодея и мосэра скорая смерть, и болезни тяжкие, и беды неотвратимые, чтобы поразил его свет небесный, чтобы исчезли с лица земли и он сам, и сама память о нем — ныне, и присно, и во веки веков!

Кружится ночь за подслеповатыми оконцами штибеля, залепляет их хлопьями снега, заметает белой поземкой. Снежная ночь Тевета танцует на улицах местечка, громоздит сугробы, стелет свой толстый ватный покров на крыши покосившихся домиков, ровняет с дорогой низенькие плетни.

— И тогда возвел рабби Ицхак-Меир очи к небесам и рассмеялся тихим своим смехом, светлым и счастливым, а потом замолк, и долгим было его молчание. И люди общины стояли вокруг и терпеливо ждали ответа, боясь упустить слово или даже просто знак. Они ждали, а праведник все молчал и молчал. И вот наконец посмотрел он на людей и сказал им так: «Дети мои! К Пресвятому, да благословен будет, взяли меня, и благословил я Его благословением!»

— Ой, ой, Отец наш небесный… — снова слышатся в штибеле вздохи и восклицания.

Рабби Лемех опускает глаза и умолкает. Неверный свет свечи играет на его большом носу, в серебряных нитях бороды, в складках глубоких морщин.