Эрвин Штритматтер - На ферме в былое время
— Мне, право, стыдно! — Он дотронулся до ее ноги.
Зефа была бы рада получить в подарок новые ботфорты. Не могла же она допустить, чтобы стыдился такой человек, как граф Каройи. К тому же она работала не покладая рук, была у него конюхом и берейтором, получая за это только пищу для себя и своей кобылы.
Через некоторое время в серо-зеленом сене уже виднелись новые ботфорты, коричневые, с блестящими пряжками. Граф засунул палец в голенища.
— Не тесно? — Черный взгляд. Зефа курила. Графу понадобилось поправить что-то на ее бриджах. Его заботливая рука усердствовала не в меру. В награду последовала оплеуха. Он не пошатнулся, но потер щеку. Он смотрел на Зефу снизу вверх.
Зефа испугалась. Ее новый номер еще не был готов. Она уже видела себя и свою кобылу на проселочной дороге, голод снова терзал ее; она вскочила, подбежала к лошади, швырнула сигарету в снег, галопом проскакала по кругу, свесилась с седла и губами подняла окурок.
Граф дрожал от восторга и аплодировал ей. Зефа спешилась, благодарно рассмеялась и поцеловала графскую руку.
Вернулась графиня. С графом ни увидеться, ни поговорить. Зефу не уволили. Лакей принес ей новые бриджи. Графское семейство отбыло в Швейцарию.
У енотов была зимняя спячка, но нутрии немецкой зимы не признавали. Самцы продолжали оплодотворять самок, и делали это с неистовыми криками.
Ларсон, полагавший, что он сам сумеет объездить свою жизнь, был недоверчив. Но позволял себе вольности. Разве коричневые ботфорты свалились Зефе с неба, как говорится? Может, она продала лошадь, чтобы купить новые бриджи? Ларсон был вынужден приобщить Рикса и к другим заботам, его мучившим. Где-то на ферме уже потрескивал кризис. «Болезнь денег, как говорится?»
Рикс оживился: болезнь денег, правильно, но вызвали эту болезнь люди.
Кризис-то кризис, но нутрий, еще остававшихся в живых, кормили, и они стремились размножаться. Новый самец из Южной Америки хотел показать, каков он есть. В штате Парана, откуда он был родом, он мог бы сыскать себе податливых самочек. На ферме ему выбирали их Ларсон и Рикс. Ларсон подсадил импортного самца в берлогу к самке. Самка напала на непрошеного гостя, Ларсон схватил его за чешуйчатый крысиный хвост и вытащил оттуда.
Зефа в новых сапогах впорхнула в вольер к нутриям, поздоровалась. Ларсон побледнел и ей не ответил. Южноамериканца он пересадил к нутрии, у которой была течка. Самец осмелел и собрался сделать то, что ему полагалось. Самка почуяла запах чужбины, заметалась, вцепилась в него зубами. Зефа смотрела на них с интересом, как на соревнующихся спортсменов, и жевала соломинку. Самец закричал и покатился по клетке, самка бросилась за ним, вопя, как десяток зайцев в предсмертных судорогах. Ее вопль подхватили самки в соседних клетках: визг, шум, башня криков выросла над фермой, и Зефа заткнула уши.
Ларсон вытащил самку и за хвост понес ее к Зефе.
— Значит, течка у нее, а все-таки дожидается подходящего.
На висках Зефы под черными волосами набухли маленькие жилки. Зефа плюнула в лицо Ларсону, подскочила к Риксу, чмокнула его и убежала.
Рикс еще долго чувствовал ее поцелуй. Случаем и счастьем, счастливым случаем было, что почтальон принес ему сегодня письмо от той, которую звали Ханни. Письмо увело его с фермы, от людей, на ней живущих.
Зима не сдавалась: массы снега и низко нависающие тучи. Каждое утро обитатели фермы расчищали сеть дорожек, ведущих к жилым вольерам. Опустевшие вольеры утопали в снегу.
Рождество и Новый год не такие уж волнующие праздники. Слуги во дворце справляли их сами по себе, работники фермы — сами по себе. На скрягу Ларсона вдруг накатила щедрость: он пригласил Рикса в гости — встречать Новый год. Электрический свет, на стенах фотографии призовых лисиц. Стеклянный шкафчик, в нем препарат от глистов, стеклянные пузырьки, сверкающие щипцы. Цивилизация. Они наливали ром в баночки из-под горчицы, пили и беседовали на Ларсонову тему номер один — о кризисе. Он получил письмо из Швейцарии. Граф перестроился: о сбыте пушнины, даже за границей, в ближайшие годы нечего и думать. Не расстраивайтесь, милый Ларсон! С дружеским расположением граф Каройи, барон Тембург и прочая.
Письмо встревожило Ларсона, несмотря на «дружеское расположение».
Но сейчас был Новый год, и течение времени понуждало его к кое-каким расходам. С первой бутылкой рома было покончено. Ларсон в доказательство, что дом у него поставлен на широкую ногу, достал из аптечки коричневый ящичек. Рикс решил, что в нем перевязочные материалы, на самом деле это была музыкальная шкатулка, и не кто иной, как Ларсон, завел ее. Звуки выпорхнули, словно мотыльки, и слетелись в мелодию.
— Значит, песня прерий!
Ларсон откупорил вторую бутылку.
— Значит, теперь травы и ветер, ветер и травы, как говорится!
Ларсон вдохнул жизнь в степи: скунсы, и тушканы, и даже шиншиллы сновали по ней. Ларсон, бог прерий, то и дело смахивал рукавом слезу, пил и сотворял пушных зверей, все новых и новых.
— Значит, вот он идет, зверолов, и, значит, подумать только: двадцать штук шиншилл тащит в мешке. Значит, нет кризиса в прерии.
С божественных высот сотворения мира Ларсон спустился в мир человеческих расчетов.
Близилась полночь. Рикс был трезв, хотя выпил не меньше Ларсона. Он думал о своей родине — черном шахтерском городе. Ларсон не давал ему покоя. Музыкальная шкатулка дребезжала.
— Значит, можно бы и потанцевать, кабы женщины были. А есть она вообще, женщина? Для ладной, значит, маленькой фермы, например, как говорится?
На Ларсоновом чемодане загремел будильник. Двенадцать. Новый год начался. Ларсон вынул из шкафа охотничью двустволку, прихватил побольше патронов.
Они вышли. За плотными снежными тучами не видны далекие миры, именуемые звездами. Ларсон выстрелил в тучи. Ему, как эхо, ответили выстрелы из дворца. Слуги палили из графских охотничьих ружей. Честолюбие заело Ларсона. Он выстрелил из обоих стволов, перезарядил, отдал ружье Риксу, выхватил револьвер из кармана штанов, бросился в снег и стал обстреливать дворец вдали. Расстрелял все патроны, но дворец стоял, как белый слон, даже ушами не шевелил.
Февраль. Ветер дурит в голых сучьях. Звездное небо по ночам. Нетронутые звезды, такие далекие, что не ведают времен года.
Начинается пора течки у лисиц. Будущие лисята гонят друг к другу своих производителей, загодя уготовляют себе игры на июньском солнце.
Рикс сидел на сторожевой вышке — двенадцать метров над землей. Вид на все стороны ночи. Задания считать звезды он не получал. Четыре прожектора образовали сводчатую светлую пещеру у подножия темно-синих гор. В ней и засел Рикс — наблюдать за любовными играми лис в свете прожекторов. Его работа — выполнять желания, желания жен высокопоставленных мужей. Мех серебристой лисы как плата за любовные игры людей; мех серебристой лисы как плата за молчание; мех серебристой лисы как ветошь для чистки заржавевшей любовной связи.
Рикс думал о той, которую звали Ханни. Она не мечтала о шубке из серебристых лис, она мечтала о ребенке. Для ребенка у нее не было хлеба.
Тихое повизгивание в клетке. Самец и самка нашли друг друга. Они стоят зад к заду, два хвоста, словно букет из щетины, растерянность на мордах, уши прижаты, как в драке. В скольких же формах выражается то, что человек зовет любовью? Рикс записал номер лисьей клетки.
Лисы расцепились. Рикс открыл лаз в искусственную нору. Самец увидел отверстие, ведущее на свободу, скользнул в него и попал к другой самке.
Это был импортный самец. Он должен был акклиматизироваться и покрыть множество самок. Тысячи были заплачены за его семя. Но самец вел себя не так, как подобает дорогостоящему производителю. Он лег, свернулся клубочком и уснул.
В два часа ночи Рикса сменил служитель из норочьего вольера. Заспанный и злой, этот недоросток клял на чем свет стоит лисьего служителя за то, что тот не сумел научить своих питомцев спариваться днем.
Импортный самец проспал вторую половину ночи, а под утро, когда он зашевелился, самка зарычала. Самец продержал ее в осаде весь день.
Следующей ночью вахта на вышке перешла к Ларсону. В полночь самка выбежала из норы, напала на самца и стала его душить. Дорогостоящий самец оказался жалким любовником.
Ларсон ринулся вниз. «Значит, пресвятая богородица, значит!» Второпях оступился, упал, несколько секунд барахтался в снегу, встал, потирая ногу, и, как хромой журавль, заковылял к клетке, но поздно.
Самка почуяла любовные испарения соперницы и удавила племенного самца. Ларсон швырнул свою шляпу вслед кровожадной самке. «Надо было, значит, натереть его керосином!» Никто не слышал вздохов Ларсона, никто не видел, как он зарывал в лесу мертвого лиса; и никто никогда не узнал, что вместо него он посадил в клетку молодого самца с очень серебристой шкурой.
