Владимир Холодов - Шанс
Район, как удалось выяснить, назывался Кузьминки. Петр Сергеевич здесь, разумеется, никогда не бывал, поэтому ориентироваться стал, лишь оказавшись в метро. По мере приближения к центру стремительно нарастало волнение, а намеченный ранее план действий оптимальным уже не казался. Что он скажет? Как объяснит?.. Уже на бульваре долго сидел на скамейке напротив собственного дома, потом все же решился, вошел в подъезд. Консьержка спросила, к кому? Он назвал фамилию, номер квартиры. Его нет, ответила она. Очень странно ответила и посмотрела странно. Безумно хотелось узнать все и сразу. Но делать этого, разумеется, не стоило, поэтому спросил про Шуру. Она дома, проходите, пожалуйста, ответили ему.
Бедная домработница за день постарела лет на десять. Лицо ее было красным, опухшим от слез и бессонницы. Он представился аспирантом Петра Сергеевича, пришедшим за отзывом на свой реферат и узнать, не случилось ли чего, поскольку на кафедру академик не пришел.
Из слов Шуры следовало, что да, случилось. Петр Сергеевич где-то на улице упал, расшиб лоб, потерял сознание. И, видимо, получил сильное сотрясение мозга. Сейчас он в больнице… Вы почему улыбаетесь?
— Извините, это у меня на нервной почве, — вынужден был оправдываться он, поскольку от сердца сразу отлегло. — У меня всегда так, еще раз извините.
— Бывает, — смягчилась Шура. — А я вот уже и плакать не могу, слезы кончились.
— А что говорят врачи?
Домработница некоторое время молчала. Она не считала возможным доверять незнакомому человеку столь жуткие и интимные подробности.
— Надеюсь, ничего серьезного? — не отставал он. — Петр Сергеевич в сознании? Его навестить можно?
Шурино желание поделиться хоть с кем-то все же пересилило, и скоро удалось восстановить общую картину произошедшего. Сотрясением мозга, к сожалению, дело не ограничилось, с академиком случилось нечто совершенно невероятное: очнувшись в больничной палате, он устроил настоящий дебош, лез драться, ругался матом. В общем, как это ни печально, тронулся рассудком. И его перевели в Кащенко. Там он продолжал хулиганить, бросался на соседей по палате и на врачей. Его перевели к буйным, в отдельную надзорную палату, накололи сильнодействующими лекарствами, и он, наконец, угомонился. Проснувшись, не узнал ни Шуру, ни коллегу, который приехал его навестить, и все требовал что-то вернуть, а то встанет и жизни лишит. Но встать он, конечно, не мог, поскольку санитары от греха подальше запеленали его в “конверт”.
Разговор затянулся, Шура предложила чаю. Он охотно согласился, и, пока она отсутствовала, Петр Сергеевич торопливо, чувствуя себя мелким воришкой, вытащил из этимологического словаря Фасмера, служившего ему сейфом, несколько стодолларовых купюр. Чаевничали недолго. Он попросил разрешения изредка звонить, предложил свою помощь, если понадобится.
Пока Петр Сергеевич ехал на такси в клинику, его не покидало чувство странной эйфории. Было радостно сознавать, что, несмотря на все пережитое за эти сутки, несмотря на его новое обличье, — прежний, привычный и кажущийся теперь таким бесценным мир продолжал существовать. Он не знал пока, как в него вернуться, но если мир этот существует, — значит, можно. И даже покинутое им и уже мысленно похороненное тело существует. Да, сейчас оно занято, оно страдает, оно лежит привязанное к койке в палате для буйных, но…
К больному его не пустили. И не просите, говорил врач, это бесполезно. Он вас просто не услышит. А спать теперь будет долго, приходите дня через два, — тогда и ситуация прояснится, и возможный диагноз.
Петр Сергеевич был мало приспособлен к бытовой жизни. Во всяком случае, самостоятельно убираться в доме ему еще не приходилось. Проблема облегчалась тем, что квартира чужая. Поэтому он без колебаний выбросил все, что считал лишним, — от заплесневевших банок до старых журналов и годами не стиранного тряпья. В шкафу наткнулся на дембельский альбом, две коробочки с медалями и чистую, аккуратно сложенную форму ВДВ. На фотографиях Николая он узнал не сразу, хотя времени-то прошло лет пять, не больше — это было совсем другое лицо! “Что ж ты с собой сделал, дурачок? — подумал Петр Сергеевич. — Уж лучше бы в армии остался, чем водку пить и ящики на рынке таскать: воины стране нужны больше, чем алкоголики”… Впрочем, времени для рефлексии не было, надо заканчивать уборку. Оставалось самое сложное — вымыть. Знал, что для этого нужна швабра, но найти ее не смог. Догадывался, что воды потребуется все же меньше, чем на корабле, — как драят палубу, он как-то видел в кино. В общем, разделся, набрал полное ведро воды и принялся за работу. Причем настолько увлекся этим занятием, что даже не заметил появления гостей.
— Новую жизнь начинаешь?
У порога стояла смуглая и довольно симпатичная девушка, почти школьница. Узбечка, подумал он. Миколе следовало бы яйца оторвать, ведь наверняка несовершеннолетняя.
— Пытаюсь, — ответил Петр Сергеевич, неловко выкручивая тряпку.
— Коленька, ну зачем ты меня пугаешь? — вдруг жалобно запричитала она. — Вчера ходила у тебя под окнами и выла, как собака. Посмотри на меня: ну неужели я хуже, чем твоя повариха?
— Ты лучше всех! — искренне ответил он. — Но приходить тебе сюда больше не нужно.
— Почему? — по-детски спросила она.
Петр Сергеевич усмехнулся нелепости ситуации: посреди комнаты с грязной тряпкой в руках стоит взрослый, потный мужик в семейных трусах и отбивается от приставаний юной красотки.
— Потому что ты маленькая. Тебе бы еще в куклы играть.
— Да?.. А когда в беседку меня затащил, ты об этом думал? Я ведь еще моложе была, дура влюбленная.
— Меня за это Бог накажет, — после паузы тихо сказал он.
— Он тебя уже наказал! — в глазах ее появилась злость. — Во дворе говорят, ты на головку ослаб: людей не узнаешь, пить бросил… И вообще, нужен ты мне больно, козел вонючий!
— Молодец, — искренне похвалил он. — Правильно, давно бы так.
Она выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью. Потом вернулась, бросила на мокрый пол какой-то небольшой сверток и в приступе ревности, обиды и какой-то почти звериной ярости пообещала: “Я твоей жирной сучке глаза выколю, так и знай! Или скажу своим — ее на ножики поставят”.
И тут Петр Сергеевич вдруг вспомнил пророчества цыганки, показавшиеся ему совершенно безумными: еще в той, другой жизни, два дня назад… А ведь выколет, подумал он и, схватив за руку эту юную мегеру, втащил в коридор.
— Ты прости меня, девочка, — сказал он и погладил ее тыльной стороной ладони по голове. — Я очень перед тобой виноват, очень… И ты права: со мной действительно что-то случилось, я теперь другой человек. Уж лучше ты мне глаза выколи, я это заслужил.
Она заплакала, стала в отчаянии барабанить своими детскими кулачками в его грудь и завыла по-бабьи:
— Коленька, ты только подумай, ну кто еще тебя, дурака, так любить будет?.. Я же ради тебя на все пошла, меня даже родители прокляли. Отец тебя убить собирался, ты же знаешь: я его в доме закрыла, а когда он вышиб дверь, руку ему правую прокусила… Коль, я не могу без тебя!
“Как все-таки легко здесь бросаются чужими жизнями, — подумал Петр Сергеевич. — Что убить, что глаза выколоть”. А вслух сказал, показав свои грязные руки: “Ты хоть в квартире мне прибраться разрешишь? Сто лет собирался”.
Дитя Востока восприняла его слова как форму примирения: встала на цыпочки, чмокнула его в щетинистую щеку и убежала.
Петр Сергеевич развернул оставленный ею сверток, понюхал. Запах был незнакомый, дурманящий. “Ох, не посадили бы меня в каталажку раньше, чем я смогу вернуться назад”, — подумал он.
…То, что раньше было его телом, лежало, туго спеленутое простынями в шестиметровой палате — маленький, лысый, тщедушный и глубоко несчастный старик. “Неужели это я?” — с брезгливым ужасом подумал Петр Сергеевич. Он помнил, разумеется, сколько ему лет и эту лысину с жидкими седыми волосенками, и это серое морщинистое лицо видел как минимум раз в день, во время бритья. Но ведь человек себя не знает! В зеркале — образ, иллюзия, миф; ты видишь лишь то, что готов увидеть.
Петр Сергеевич медлил, поскольку исходная идея трещала по швам. Он несколько дней добивался, чтобы его пустили к больному, — не из сострадания, разумеется, ибо сам виноват, алкаш чертов! — а из элементарного предположения, что ситуация может быть исправлена лишь при условии, что они будут находиться рядом. Если чудо (нелепица, ошибка природы, сбой программы) произошло один раз, почему бы ему не произойти во второй? Придется снова сталкиваться лбами — нет проблем, он готов… Вернее, раньше был готов, а сейчас уже полон сомнений. Он что, действительно так жаждет возвращения в это старое, дряхлое, обреченное тело? Петр Сергеевич стыдился этих мыслей, но поделать с собой ничего не мог.
Стул под ним скрипнул. Больной проснулся, открыл глаза. Сначала в них было полное безумие, потом ужас, потом — стремительно нарастающие злоба и ярость.
