Владимир Холодов - Шанс
— Еще бы! — согласилась предполагаемая жена. — Ты ж отрубился так, что пульс не прощупывался — когда Витек тебя притаранил, ты был как мешок с говном. Это еще удачно отделался, мог ведь и дуба дать!
— Мог, — он охотно поддержал эту тему, поскольку увидел в ней шанс узнать главное. — А как этот… ну, с которым я столкнулся? Он хоть жив остался?
— Дед, что ли? А хрен его знает… Да ладно, не бери в голову, обойдется! Все смылись до ментов, — она поменяла пустую бутылку на новую и тут только заметила брошенное под кровать грязное белье. — Ты что, помылся? Ну, блин, даешь! И постель сменил… Охренеть можно! — она стянула с него простыню. — С похмелья, натощак, да еще после производственной травмы… Микола, я тебя не узнаю!
— Я сам себя не узнаю, — схватился Петр Сергеевич за протянутую соломинку и мобилизовал все свои актерские способности, которых у него, впрочем, никогда не было. — Со мной что-то произошло, понимаешь? Я ничего не помню… Абсолютно.
Она молча и как-то странно смотрела на него, а он чувствовал себя разведчиком на грани провала. Хорошо хоть сумел заставить себя обращаться к этой неприятной женщине с чудовищной и так коробившей его лексикой на “ты”, но дальше-то что делать? Как себя вести? Что говорить?.. И вновь навалилось это жуткое ощущение перманентного ужаса. И в пот снова бросило. Он сделал несколько глотков пива, закутался в простыню, натянул сверху одеяло. Его бил озноб, голова кружилась
— Ну, все, слышь, все! — она ласково провела рукой по его голове, шее, плечу. — Сейчас похаваем, полечимся, и все будет хорэ. Ну?
Он посмотрел ей в глаза, сказал тихо:
— Я даже не помню, как тебя зовут.
— Ах ты жопа! — взорвалась она от возмущения. — Я от него за год два аборта сделала, а он не помнит, — потом прилегла рядом, отодвинула в сторону одеяло, зачем-то залезла в трусы и властно взяла в руку его член. — А ты, Николай Николаевич, тоже меня не помнишь?
Член в ответ как бы кивнул и слегка напрягся.
— Помнит, — удовлетворенно сказала она. — Все помнит, сучонок!
То, что она потом делала, в прошлой жизни называлось грязным развратом, а в книжках — французской любовью. Причем ему казалось, что это как бы и не с ним происходит, а словно он кино смотрит… Но, господи, до чего же было и приятно, и страшно.
— Екатерина Федоровна нас зовут, — возбужденно сопела она в паузах, — скажи своему забывчивому хозяину, — обращалась она с “николаем николаевичем” нежно, ласково, как с живым существом; и он действительно ожил, зарумянился, выпрямился в полный рост. — Ну?
— Екатерина, — послушно ответил за свой член Петр Сергеевич, проваливаясь в тартарары.
Это был не его голос. И этот напрягшийся, жилистый великан не его. Но ведь давно забытые, а большей частью и никогда не испытанные ощущения, сладко сдавившие грудь, — его?!
— Стоп! — неожиданно прервалась она и стала лихорадочно сбрасывать с себя одежду. — Твоя фамилия — Готовченко.
Потом женщина оседлала его, как коня, приняла в себя чужую, готовую уже разорваться плоть и закрыла весь мир своей белой пышной грудью.
— Катюша, — благодарно выдохнул он перед тем, как волна сметет плотину.
— Держать! — властно прикрикнула она и сильно нажала у самого корня. — Эгоист, мать твою!
Плотина осталась целой, а напряжение — устойчивым и контролируемым. Правда, совершенно размылась грань между жизнью прошлой и нынешней, между реальностью и кино, а движения становились все интенсивнее, сопение громче, да и плотина опять зашаталась так, что помешать ее обрушению не было уже никакой возможности… Но тут Катерина притихла, замерла, потом со стоном выгнулась и они оба вместе с остатками плотины провалились в сладостную бездну.
“Нет, это не жена, — решил Петр Сергеевич, когда к нему вернулась способность думать. — Это любовница. В первичном значении — от слова “любить”. Хотя как это чудовище можно любить, совершенно непонятно”.
Потом они ели на кухне борщ и котлеты, запивали все это пивом, а он все еще был оглушен открытием — как много, оказывается, в жизни прошло мимо него! Ведь если бы не этот чудовищный случай…
— Коль, я ж к тебе обращаюсь, — она тряхнула его за плечо.
— Да? — встрепенулся Петр Сергеевич.
— Нет, ты действительно какой-то странный… Другой, на себя не похожий.
— Другой, — охотно согласился он.
Ее взгляд был полон жалости и сострадания.
— Бедненький… Это как же должно шандарахнуть, чтоб крыша съехала вчистую?! Коль, ты уж постарайся, возьми себя в руки, а то ведь и до дурки недалеко.
— А ты помоги мне, — попросил Петр Сергеевич. — Память восстанавливается, я все обязательно вспомню. Ну, рассказывай!
— Чего рассказывать? — Катя смотрела на него уже как на полного идиота. — Слышь, кончай ваньку валять: так не бывает!
Пришлось прибегнуть к хитрости и параллельно с новым этапом любовной игры, на которую Катерина отозвалась охотно, затеять игру в “Что? Где? Когда?”, в которую она угодила помимо своей воли. В результате Петру Сергеевичу удалось выяснить, что он, как это ни странно, коренной москвич. Правда, родился в семье выходцев с Украины, работавших по лимиту на московских стройках. Там их обоих и придавило рухнувшей плитой, когда он служил в Чечне. Был женат, но детей нет. После армии работал водилой, потом пересел на бульдозер, но из-за пьянства нигде подолгу не задерживался. Сейчас работает вместе с Витьком на азиков, разгружает на рынке коробки с овощами и фруктами. Кроме Катерины, сожительствует еще с какой-то юной особой, которая в благодарность таскает ему из отчего дома травку на всю компанию.
Под вечер завалились друзья, такая же пьянь и рвань, как и он сам. Катерина ввела их в курс дела, но они то ли не поверили, то ли им было глубоко плевать на то, что он помнит, а что забыл, и через двадцать минут пьянка была уже в полном разгаре. Омерзение, которое Петр Сергеевич испытал, получая о себе новую информацию, можно было заглушить только водкой. Но если раньше он после двух рюмок заваливался спать, то сейчас ему и двух стаканов оказалось мало. “Как люди могут вести столь убогую, серую, мерзкую жизнь? — думал он. — Ради чего живут, зачем?” Мучительно захотелось к себе, на Чистые пруды, — под свет настольной лампы, к книгам, тишине, уюту. Но если уж домой пока нельзя, то хоть куда-нибудь! Петр Сергеевич физически не мог более оставаться в этом вертепе.
— Возьми меня к себе, — сказал он на ухо Катерине.
— Куда? — она покрутила пальцем у виска. — Мой тебе прямо у порога яйца оторвет, давно грозится: ревнивый до ужаса!
У нее, оказывается, был муж. Такой же забулдыга, только полный импотент. В качестве компенсации за унижение и моральный ущерб он установил таксу за каждую ночь, проведенную вне дома — две бутылки водки… Ну что же, тогда и выбора нет — или жить в этом грязном свинарнике, или сделать все, чтобы вернуться назад; любой ценой и в любом виде. Отнесись к этому, как к игре, убеждал себя Петр Сергеевич. И сам устанавливай в ней правила — ты здесь никому ничем не обязан.
Утром, пока все его собутыльники еще спали вповалку на полу, он побрился, надел лучшее из того, что нашел в шкафу, выгреб из карманов друзей-товарищей все деньги, коих оказалось весьма негусто, взял ключи и, запомнив номер квартиры, вышел на улицу.
Чужая одежда и обувь Петра Сергеевича совершенно не смущала. К своему внешнему виду он, как и все серьезные ученые, был вполне равнодушен. Что надевать, когда идти в парикмахерскую или стричь ногти, решала жена, а после ее смерти Шура. Забивать себе голову подобной ерундой, думал он, могут лишь люди недалекие. Особенно бесила мода. Новые вещи, как правило, всегда неудобны, но стоило к ним привыкнуть, как они тут же убирались в кладовку. “Петя, сейчас это уже не носят, ты будешь смешон”, — говорила жена, а он отказывался понимать, почему пять или десять лет назад он смешон не был, а сейчас будет.
Собственное здоровье Петра Сергеевича тоже интересовало мало. Он никогда не пил, не курил, много ходил пешком и, быть может, поэтому болел редко. Ну, вырезали там какую-то гадость в животе, иногда давление скачет, остальное все стариковские мелочи — радикулит, запоры, аденома. В любом случае, этим должны заниматься врачи, а он привык доверять специалистам. К тому же человек — это прежде всего интеллект, душа, эмоции, а тело — всего лишь бренная оболочка. Ценность первого очевидна, второго — весьма сомнительна. Тех, кто способен гордиться своими бицепсами, шевелюрой или высоким ростом, Петр Сергеевич не то чтобы не понимал — презирал. Ну что, гордитесь, если больше нечем.
Все эти мысли были справедливы вчера, сегодня они под сомнением. Что должен чувствовать человек, неожиданно получивший новую оболочку — молодую, здоровую, крепкую? Ну как минимум радость и благодарность судьбе. Ведь это шанс начать все сначала, причем уже с достигнутого уровня — ни интеллект, ни память, ни накопленный опыт при этом превращении не пострадали. Если он останется в чужом теле, то впереди минимум пятьдесят лет полноценной, насыщенной жизни, — да за это время можно не только закончить все начатое, нереализованное, — горы можно свернуть! Так почему же вместо радости смятение и тоска смертная? Почему так мучительно хочется вернуться назад, в свою старую и дряхлую скорлупу?.. Да и есть ли она, эта самая скорлупа? Вряд ли. Если здоровый, молодой и крепкий после такого лобового столкновения едва не сыграл в ящик, то для старого и немощного дорога, по-видимому, одна — в морг. Впрочем, в этом еще предстоит убедиться.
