Ежи Анджеевский - Интермеццо
Уже совсем стемнело, когда Варнецкие отправились на поиски какой-нибудь еды и ночлега. Деревня Завойе в самом деле оказалась большой и растянутой, но и втрое большая она не в состоянии была бы утолить голод всех беженцев и всем им предоставить ночлег. В придорожной этой деревне скопилось в тот вечер великое множество людей. Волна эвакуации достигла, как видно, своего апогея в этой местности, удаленной от Варшавы на двести с лишним километров. Правда, с наступлением сумерек наплыв людей сократился, только запоздалые небольшими группками спешили сюда от Влодавского тракта, но те, кто прибыл несколькими часами раньше, уже успели дочиста лишить деревню провианта; все дома, крыши, овины заполнились ночующими здесь людьми.
К тому же в Завойях расквартировано было войско. Но не регулярные части, а преимущественно одни солдаты, их везде тут было полно. Поодиночке и группами они брели от хаты к хате, пускались в разговоры с хозяевами и случайными знакомыми из беженцев, все в помятых, потрепанных мундирах, многие без оружия. Зато по шоссе, которое становилось все пустыннее, непрерывно шли на восток колонны автомашин с войсками и оружием, а незадолго до наступления полной темноты двинулась по шоссе артиллерия. От грохота ее глухо гудела земля.
В деревне было неспокойно. Сентябрьская ночь, погожая, но безлунная, наступила внезапно, все погрузилось в холодный густой мрак. На темнеющем, очень высоком небе показались первые звезды, а через некоторое время линия горизонта озарилась таинственными световыми сигналами.
Несмотря на скопление людей, в деревне довольно скоро утихло, и наконец воцарилось спокойствие — тягостное, тревожное. Но спали немногие. Переговаривались, понизив голос, полушепотом, словно опасаясь навлечь на себя близкую, хотя и неведомую, опасность. От дома к дому, из уст в уста передавались весьма сомнительные и противоречивые слухи о разбитых якобы дивизиях, о быстром продвижении в эти стороны немецких войск, о поражениях, размера которых никто толком не представлял, и о надеждах, в которые никто не в состоянии был Поверить. Никто ничего не знал наверняка; даже те, кто ходил в дом приходского священника послушать сообщения по радио, вернулись, ничуть не поумнев. Большинство людей едва держалось на ногах, но, хотя сон и смаривал их — как тут было уснуть в короткую эту ночь, которая на рассвете должна была смениться днем, сулившим им тяжкую, неведомую судьбу? И потому многие из беженцев, хотя и смертельно уставшие, после короткой передышки покидали Завойе и двигались дальше, в ночь. У них не было впереди никакой определенной цели, они знали только направление трудного своего пути — шли на восток, куда не успела еще докатиться война.
В поисках еды и ночлега Варнецкие обошли всю деревню, заходя по очереди во все дома, но всюду их отправляли ни с чем. Крайние хаты белесыми тенями вырисовывались перед ними в темноте, дальше уже начиналась ночь, безграничная, чужая, неподвижная под усеянным звездами небом. Ядреный, пронизывающий холод осенней ночи уже давал о себе знать. На шоссе все еще громыхала артиллерия.
Анджей, у которого все в нынешнем странствии пока что складывалось весьма благоприятно, не мог смириться с неудачей. Ситуация и в самом деле выглядела невесело. Бродить так во тьме долгие часы с сомнительной надеждой, что где-нибудь на рассвете авось найдется место для отдыха — перспектива незавидная. А тут еще его стала одолевать усталость, страстное желание хотя бы на пару часов если не заснуть, то, по крайней мере, вытянуться свободно. К тому же его мучил голод, у обоих с самого утра маковой росинки во рту не было. Но бессилию своему он мог противопоставить сейчас единственно злость, дикую, все нарастающую. Он отдавал себе отчет в полной ее бессмысленности, но не умел ни подавить ее, ни преодолеть; злое чувство зрело в нем упорно, ожесточенно.
— Вот тебе! — в какую-то минуту обратился он к Зоське. — Накаркала!
Она ничего не ответила. Едва держалась на ногах от усталости. И хотя рядом виднелись жерди изгороди, она даже не оперлась о них. Стояла, придавленная тяжестью рюкзака, опустив голову на грудь, уронив по обыкновению руки. Во тьме, которую сияние звезд насыщало мглистым мерцанием, она, казалось, ничего не видела и не слышала. Анджей снова попытался донять ее.
— Ну и что теперь? Ничего другого нам не остается, кроме как идти дальше.
— Хорошо, — равнодушно согласилась она.
И к удивлению Анджея приготовилась идти.
— Ты что, спятила? Тащиться всю ночь?
Когда она и это приняла без слова, он наконец взорвался:
— Все из-за тебя! Кабы ты не устраивала своих сцен у леса, мы бы раньше добрались до этой проклятой деревни и наверняка что-нибудь нашли бы. А теперь что?
Он изрыгал свою злость, все более кипятясь, повернувшись боком к Зоське, раз за разом ударяя башмаком в придорожный пень.
— А теперь что? — повторил он, обращаясь к жене таким тоном, словно от нее требовал немедленно найти выход из создавшейся ситуации.
Минуту она молчала и наконец спросила с не свойственным ей спокойствием:
— Тебе обязательно надо все это говорить?
Тон ее и слова настолько поразили его, что он не сразу нашел ответ. Но в то же время накал злости ослабел в нем. И чуть погодя он сказал уже почти обычным голосом:
— Мне кажется, ты не хуже меня должна знать, что надо, а чего не надо.
От поля повеяло еще более холодным ветром. Анджей был одет теплее Зоськи, которая, потеряв плащ, осталась в одном легком платье с кружевами. Но даже его пробрала неприятная дрожь. Он взглянул на часы: было около девяти. И почувствовал, что к нему возвращаются силы. Он встряхнулся, подтянул под шею молнию куртки.
— Быть такого не может, чтобы мы ничего не нашли! Что-то должно найтись во что бы то ни стало.
Зоську трясло, хотя даже в темноте было видно, что она пытается как-то унять дрожь.
— Озябла? — спросил он почти заботливо.
— Да нет, ничего. А тебе холодно небось?
— Не жарко. Ерунда! Главное, чего-нибудь горяченького напиться и лечь. Кружку молока выпила бы небось, а?
— Да. — В голосе ее послышались теплые, почти радостные нотки. — А ты?
— Все три, а то и четыре! Да чего говорить, здесь молока нам не дадут. Пойдем, попытаем счастья еще вон в тех хатах.
И он показал на хибарки, белеющие невдалеке.
— Там все, наверно, занято, — шепнула Зоська.
— Поглядим. А вдруг?
Они сошли с дороги и направились к ближайшим домам. В той стороне их было мало — всего два, три, и, насколько можно было разобрать в темноте, принадлежали они беднейшим хозяевам. Стояли эти хибарки на отшибе, чуть пониже шоссе, задворьями к лугу. К ним вела отлогая, довольно узкая, извилистая тропка меж двумя изгородями. Здесь было темнее, чем у тракта, сюда проникал лишь тусклый отблеск света от притушенных фар едущих по дороге грузовиков — будто мимолетная тень едва касалась земли и тотчас исчезала. Но Анджей успел уже освоиться с темнотой и продвигался вперед уверенным, быстрым шагом. Зоська, которая вообще плохо ориентировалась ночью, едва поспевала за ним. Она ступала неуверенно, хромала все сильнее и, споткнувшись пару раз, едва не упала. Ноги у нее были совершенно мокрые от росы. Однако, напрягая все силы, она старалась не отстать. Таинственная пустынность этой ночи наполняла ее таким ужасом, что временами страх назойливой тошнотой подкатывал к горлу. Тогда она прижимала руку к груди и, широко открыв рот, судорожно заглатывала холодный воздух. И даже когда тошнота отступала на минуту, страх оставался, все такой же необъяснимый, навязчивый и терзающий.
Когда Анджей, дойдя до первого дома, вознамерился было толкнуть приоткрытые ворота и пройти во двор, Зоська непроизвольно схватила мужа за руку.
— Сюда хочешь?
— А почему бы нет?
— Может, лучше туда? — Она показала на другую хибарку.
— Не все ли равно? Может, тут как раз что-нибудь и найдется.
Надежда Анджея подтвердилась. Правда, и здесь уже обосновались два семейства беженцев с детьми и огромным количеством вещей, так что о том, чтобы заночевать в доме или в овине, не могло быть и речи, однако хозяин — невысокий, в расцвете сил крестьянин — все же не отослал их ни с чем. Сам он, как оказалось, со всем семейством — женой и тремя детьми — уже более двух недель спал в овине, уступив и комнату и кухню все прибывающим беженцам. Увидев, как измучена Зоська, он тотчас пододвинул ей табуретку, Анджею помог скинуть рюкзак и, как бы оправдываясь, объяснил: единственное, что он может предложить им для ночлега, это стог сена.
— Места там немного, — сказал он. — Но вас двое, уместитесь, а чтобы угреться, в сено зароетесь.
— Прекрасно! — обрадовался Анджей.
Но хозяин продолжал угрызаться. Он бросил взгляд в угол избы, откуда отодвинута была большая лавка; какой-то мужчина в роговых очках и элегантном пальто разбрасывал по полу пучки соломы. На лавке у стены сидели две молодые красивые женщины в ладных спортивных костюмах. Одна из них при тусклом свете керосиновой лампы мазала кремом лицо, другая играла с черным котенком.
