Наталья Суханова - От всякого древа
Однажды ее пригласили на чей-то день рождения. Выпивши, Лиза тотчас пришла в бесшабашное настроение. Плясала цыганочку, дирижировала «мужским хором», не обращая ни малейшего внимания на холодность и нелестные замечания женщин. Отталкивая со смехом хозяйку, полезла на стол отбивать чечетку: «Ду-ю-ду, я из пушки в нэбо уйду». Мужчинам это нравилось, они охотно пели под ее руководством, не обижались даже на ее толчки и окрики — к пению она по-прежнему относилась серьезно. Когда, вспомнив «Кармен», она организовала корриду, недостатка в «быках» не было. С одинаковым рвением все мужчины бросались на красный халат хозяйки, которым размахивала тореадор Лизавета, и валились ей под ноги, едва успев перехватить вилку, которую она и впрямь норовила воткнуть в затылок.
Возвращалась с дня рождения Лизка с двумя провожатыми. Она то пела со слезами «Что стоишь качаясь…», то хохотала на всю улицу, что у нее двое «дубов» и она не знает, куда ей перебираться, и что придется ей, «рябине», разорваться надвое. Провожатые, подхватив шутку, принялись тянуть ее в разные стороны. Тут вдруг она рассердилась: «Пошли-ка вы от меня к чертовой матери!» И, не отвечая им, шла некоторое время впереди. Один из провожатых, желая ее задобрить, запел тогда: «Что ты бродишь всю ночь одиноко?» — и она расхохоталась, прямо-таки до слез.
После они где-то на полянке пили еще вино, а проснувшись наутро дома, она не помнила, ни чем кончились ее ночные похождения, ни как попала она домой. Два дня она злилась на себя и даже плакала. Своих ночных провожатых, которые явились на другой день в библиотеку, выгнала. Но через месяц, где-то уже в другом месте, была вечеринка, потом еще. И каждый раз, выпив, она делалась разудалой («А, чего там, один раз живем!»), и все повторялось сначала.
Впрочем, теперь, если она уж очень злилась на себя, она припоминала, как бегал к ней потихоньку инспектор из культотдела или что вытворял судья, когда они все ездили в район. О многих из видных лиц города она знала какие-нибудь гадости, и рядом с этой гадостью уважаемых людей, преданнейших мужей, «которые на стороне копейки не истратят», собственная гадость казалась ей откровеннее, проще.
Иногда она влюблялась. Ее трогали теперь знаки внимания или слова, которые намекали на любовь. И еще ее трогало, если к ней относились по-товарищески. Но обычно товарищество длилось недолго. Вскоре оказывалось, что это все-таки «ухаживание» — за ней или за красивой подругой, которая появилась у нее с некоторых пор и которой Лизка была очень предана, хотя и сердилась на нее частенько за пренебрежительную ко всем остальным самоуверенность хорошенькой женщины.
Но что бы ни случалось в ее жизни, на первом месте у Лизки по-прежнему была библиотека. Читала она немного, но уже умела, как все библиотекари, составлять мнение о книге по нескольким страницам. Если же не знала, что и подумать о новой вещи, то выдавала ее людям, мнению которых доверяла, и тогда уже знала, что сказать другим. Как опытный продавец «определяет» покупателя еще от порога, так и она почти всегда с первого взгляда могла сказать, какую примерно книгу попросит посетитель. Подростки читали совсем не те книги, что взрослые.
Мужчины редко читали то же, что женщины. Женщины предпочитали художественную литературу, «что-нибудь про любовь». Мужчины про любовь почти никогда не читали. Научно-технические книги, детективы, военные мемуары — вот что интересовало их.
Лизе и самой не нравились романы — они были ей скучны выдумкой и романтическими приукрашеньями. У нее были свои любимые книги — об искусстве, о театре, о художниках. Не то чтобы она читала эти книги. Но ей доставляло удовольствие приобретать их для библиотеки, просматривать и ставить на полку. Ей были приятны люди, которые их читали. Таким людям она бескорыстно, из одного расположения рада была угодить.
Работа с книгами совсем не сделала ее самоуверенной — скорее наоборот, Лиза склонна была преуменьшать и свой ум, и свои способности. Если ее собственные мысли оказывались похожи на то, что пишется или говорится, она приятно удивлялась (скажи ты, значит, и она иногда умно думает!). Если же мысли ее были не похожи на то, что пишется и говорится, она считала их глупыми и не сомневалась, что, выскажи она их, ее тотчас бы опровергли и даже высмеяли.
Из недоверия к себе она и на диспуты, которые устраивала в своей библиотеке, звала обычно заведующую из другой библиотеки, женщину начитанную и самоуверенную, которая вела эти диспуты. Сама же Лиза с наслаждением, даже с каким-то замиранием сердца слушала выступающих, и странно — каждый раз ей казался прав тот, кто выступал в эту минуту.
Когда на диспуте «Вселенная и человечество» худенький стройный юноша волновался, что Вселенная и человечество могут погибнуть от тепловой смерти или еще там от чего-то, Лиза сочувствовала ему. Юноша был ей симпатичен, она была, пожалуй, даже немного влюблена в него, и она чувствовала, что если быть как этот юноша, то действительно жалко и несправедливо, если все это так и погибнет.
После юноши выступал простоватый дядька. Он говорил немного, и смысл его выступления свелся к тому, что все равно «какой-то конец должен быть» — и Лиза, хотя ей больше нравилось, когда говорят интеллигентно и непонятно, была согласна в глубине души с этим дядькой. Так уж всегда, все люди умирали, и все было так, словно их никогда и не было. И человечество тоже — почему бы и ему не помереть, не исчезнуть так, словно его никогда и не было. Сама эта мысль не была ей неприятна. Всей своей жизнью — весельем, которое она любила, но которое было совсем ни к чему, тяжелой и однообразной жизнью своей невестки и тех знакомых, которые уже умерли, исчезли, — она понимала, что так, наверное, и должно быть.
Юноша выступил снова, горячился, что ну ладно, конец, а дальше-то, за концом что-то все-таки должно быть?! И Лиза весело смеялась тому, как это в самом деле верно, а дядька и она совсем забыли, что за концом-то должно быть что-то еще! Она почему-то вспоминала, как они ходили в поход, и припоминался ей ледяной холод на рассвете и красное солнце, которое, растягиваясь и сплющиваясь, переползало из щели в щель между узкими тучами над горизонтом, пока не выкатывалось наконец на простор и не начинало белеть, входя в силу. И ей уже было вместе с юношей жаль, что человечество и даже Вселенная могут так просто пропасть, исчезнуть.
Но потом выступал кто-то еще, насмешливый и едкий — мол, конечно же, за всяким концом что-то есть, но что как это — мертвая материя, не способная более к существенным превращениям? И пусть даже это не так — юноша не прав уже тем, что идет не от логики, а от эмоций, выдает желаемое за действительное и ищет доказательств своему положению именно потому, что страстно хочет, чтобы оно оказалось верным, а нужно наоборот — проверить желаемое противоположным. И Лизавета, хотя юноша по-прежнему был приятен ей, все-таки испытывала теперь к нему что-то вроде жалости. «Молодой!» — думала она неопределенно и сочувственно улыбалась юноше, но он сердито отворачивался, потому что ее улыбка бесхитростно говорила, что его считают разбитым, а он себя разбитым не считал, и, кроме того, он испытывал отвращение, когда женщины лезли со своими улыбками в разговоры о человечестве и Вселенной.
На всех ее диспутах с заключением выступала ведущая, и всегда получалось, что не прав ни один из выступавших, а права она. Лизе это доставляло тройное удовольствие. Она простодушно развлекалась, что, надо же, сама бы она никогда до этого не додумалась! Не очень лестные замечания, которые делала ведущая, обсуждая выступления, смешили Лизу — что уж тут поделаешь, если вечно этих выступающих заносит в сторону! И наконец, ее как-то успокаивало, что ни одно из противоположных мнений не верно, а верно третье, которое показывает, что все эти волнения и страсти в споре — ерунда, существует простая, спокойная истина — и нечего больше думать, умные люди давно уже четко и ясно сказали все об этом!
* * *С Алексеем Ивановичем она познакомилась, когда готовила очередной диспут. В такие дни она нервничала и на курортников, которые отвлекали ее от подготовки, даже раздражалась.
Он попросил у нее «Сказки».
— У нас для детей есть отдельная, детская библиотека — ребенка лучше записать туда, — рассеянно посоветовала она.
— Дело в том, что этот ребенок — я, — рассмеялся курортник.
В другое время она бы с удовольствием посмеялась с ним, может быть, даже пококетничала, но сейчас ей было не до этого. Она записала «Сказки», но курортник все не уходил. Он задавал вопросы, много ли читателей в библиотеке, большой ли у них город, есть ли какая-нибудь промышленность, скучно ли жить на курорте или интересно, есть ли здесь театр, кто приезжает на гастроли. Пока она обслуживала очередного читателя, он, отложив «Сказки», просматривал кипу книг, лежащих на стойке, а потом возобновлял свои бесконечные вопросы, и, несмотря на то, что спрашивал он весело и шутил при этом, Лиза злилась все больше.
