Наталья Суханова - От всякого древа
Алим несколько раз приходил к ее матери и невестке. Потом исчез. Через неделю он женился на молоденькой столовщице и увез ее к себе на родину.
В сорок седьмом году мать с невесткой почти насильно отправили Лизу на курсы библиотекарей. Их городку дали только одно место, но Лизавета упрямилась, ей не хотелось уезжать от сестер, от компании. Дома грозили, если она не уедет, со скандалом выгнать ее, и со злыми слезами Лизавета наконец согласилась.
Первые полгода прожила она в областном городе, всему и всем чужая, оживляясь только перед поездками домой. В первую побывку сестры встретили ее так, словно без нее и жизнь была не в жизнь, и веселье не в веселье. За двое суток Лизавета почти не показывалась дома, да и сестры поменялись с кем-то своим дежурством. В первый же вечер Лизка плясала на столе до тех пор, пока посуда не полетела, но и тогда на нее не рассердились: посуду кое-как собрали, и снова Лизавета рвалась на стол от объятий и поцелуев. Уж и сестры исчезли куда-то со своими поклонниками, а Лизавета все не хотела покидать стол, так что ее напарник злился и не знал, что с ней и делать…
Во вторую и третью побывки было уже не так весело, но все равно на своих курсах Лизка тосковала: то упрямо долбила заданное, то все бросала, валялась на койке, спала день и ночь, вставала только поесть, даже на занятия не являлась.
Она готовилась к экзаменам, когда невестка написала ей, что сестры и Зинаида высланы из города.
Лизка тогда пережила ужасный страх, какого никогда ни до этого, ни после не испытывала. Она все ждала, что ее разыщут и тоже вышлют. Каждый стук в дверь, каждое еще не распечатанное письмо, даже появление на занятиях руководителя курсов повергали ее в такое состояние, что она ничего не слышала, ничего не понимала. Она уже перестала соображать, чего именно боится. Ей снились кошмары. Днем от страха она почти не отрывалась от учебников, и хотя в таком состоянии усвоить что-нибудь трудно, зимние экзамены сдала прилично.
Никто за ней не приходил. Никто ее не разыскивал. И понемногу Лизка успокоилась. Зато она стала стыдиться своей прежней жизни. Она то вспоминала лейтенанта, который не сумел ее, дуру, переломить, то — с отвращением — пьяных гогочущих мужиков.
Умерла бабка. На похоронах Лизка плакала над непутевой своей и бабкиной жизнью, над глупостью бабкиной и своей и над тем, что все это, наверное, от того, что всегда им с бабкой было скучно дома и весело на людях.
Группа на курсах, в которой училась Лизавета, скоро сдружилась, и Лизку оценили там и за готовность всегда помочь в самом бытовом, самом неинтересном деле, и за нежадность ее, и за веселость на вечеринках.
Лизка думала, что отныне навсегда покончит с мужиками. Но весной влюбилась в старосту группы, круглолицего и серьезного парня. Влюбилась неожиданно. Если бы он не начал за ней ухаживать, ей бы и в голову это не пришло. Впрочем, и не тогда она влюбилась, когда он вдруг на майской вечеринке принялся ухаживать за ней, и даже не тогда, когда вдруг поддалась и сошлась с ним. Она готова была простить себе этот случившийся по старой привычке грех и вести себя со старостой так, словно ничего и не было. Но староста и на второй, и на третий день пришел к ней, а потом вдруг стал избегать ее, а потом снова ходил несколько дней и опять пропал, а когда все-таки еще пришел, сидел мрачный и вдруг сказал, что не может выбросить ее, Лизку, из головы, что у него есть невеста, и они должны пожениться, а тут вот ему втемяшилась в голову Лизка. Говорил он все это почти со злостью, и эта злость убедила Лизавету, что он говорит правду, и сладостно ей было думать, что для нее, некрасивой, с дурным прошлым Лизки, забывает этот хорошенький круглолицый парень свою невесту. После этих разговоров они бывали вместе, но староста уходил еще сердитее, чем пришел, и Лизка думала, что все кончено. Он и в самом деле избегал ее несколько дней и даже, сталкиваясь лицом к лицу, не здоровался. Но потом опять приходил и, придя, сердился на себя и Лизу, и Лизка терзалась его угрюмостью, его рассказами о невесте, его стыдом. И это постоянное свое мучение, постоянную неуверенность и надежду на то, что, может быть, это как раз и есть настоящая любовь, когда человек не хочет, а все-таки любит ее, не могла она уже перебороть в себе. Наконец он и вовсе перестал ее замечать, и она плакала и изводилась.
После окончания курсов решили всей группой сходить через горы к морю.
Собственно, Лизавета никогда не имела склонности к перемене мест. Она совершенно не понимала, чем одно место может быть лучше другого. Но она надеялась, что пойдет староста, и согласилась.
В походе их оказалось двенадцать человек и, кстати сказать, старосты среди них не было. День выхода выдался ветреный. Взбираясь и сходя по однообразно шелестящим травою холмам, Лиза не помнила себя от злости, что согласилась на этот поход, что, уже отойдя от города, все еще продолжала ждать, не догонит ли их староста. Она даже усталости почти не чувствовала.
На первом же привале, разбирая общие припасы, потребовали к ответу того, кто взял в поход буханку черствого черного хлеба. Буханку взяла Лизавета. Но она даже головы не повернула к вопрошающим. «Сожрете! — неприязненно думала она. — Не велики баре!»
Вечером у костра она все еще была зла, и когда не смогла не засмеяться чьей-то комичной выходке, вместе со смехом у нее проступили стоявшие весь день у глаз слезы. Только что посмеявшись, она тут же с кем-то поссорилась и ушла спать отдельно от всех. Ночью кто-то, приняв ее, завернутую в серое одеяло, за валун, наступил ей на голову, и опять она невольно смеялась, хотя ей все еще было обидно. А проснувшись на рассвете, — никак не могла понять, почему ей так холодно и почему прямо перед нею небо с розовой полоской зари.
Потом был еще день перехода и вечером оказалось, что все голодны, а припасов почти не осталось. Обрадовались буханке черствого черного хлеба и уже риторически вопрошали: кто, где тот хороший человек, который надумал взять ее. Тут выступила Лизка и заявила, что так ругательски ругать, а потом отделаться просто «хорошим человеком» — легче всего. Она же как владелица этой буханки требует: вынести публичную благодарность — это раз, наказать тех, кто требовал выбросить буханку, — два, а в-третьих… Но ей не дали договорить. Под крики восторга, под грохот фляжек и ложек ее три раза пронесли на руках вокруг костра, а «глашатай» впереди так усердно размахивал головней, что Лизка не была уверена, не подожжет ли он ее.
Позже она никак не могла объяснить, что уж такого особенного было в походе. Потому что тот чистый радостный воздух, которым она дышала, то удивительное небо, невероятной, почти фиолетовой глубиной начинавшееся прямо у скал, та трава, те горы — все это воспринималось ею неосознанно — она не привыкла обращать на такие штуки внимание, думать о них, сравнивать их с чем-то. Каждый раз, взбираясь вверх, она клялась себе, что больше никогда не пойдет в поход, но каждую ночь у костра чувствовала, что еще никогда ей не было так хорошо. Даже любовь к старосте, особенно сильная всякий раз, как пели они с девочками песни о любви, была теперь сладостна. Едва эти грустные песни сменялись бойкими, залихватскими, как она забывала и о старосте, и о любви. Пели они каждый вечер до хрипоты, смеялись до того, что болели скулы. Вместе спали, вместе недоедали. И стали к концу похода роднее родных. Были ли они действительно все, как на подбор, редкостно хорошими людьми, или их сделали такими молодость, воздух, горы и общая товарищеская жизнь, но только долго потом Лиза вспоминала их всех и скучала по ним, и даже презирала других, не похожих на них людей, и особенно себя за свое дурное прошлое. Вернувшись в город, она и слышать не хотела о прежней жизни. Ходили слухи, что сестры поселились где-то в Сибири, гуляют еще страшнее, пьют ужасно и скоро, наверное, совсем сопьются. Что стало с Зинаидой, никто не знал. Если до Лизки добирались прежние приятели или подвыпившие мужчины, которым кто-то посоветовал обратиться к ней, она выгоняла их с такой яростью, что второй раз они уже не приходили, разве что очень пьяные.
Теперь она работала в другом месте. Учет книг оказался запущен, и хотя инвентаризации Лизка не любила, но взялась за нее со всем старанием. Первое время она в библиотеке пропадала день и ночь. Но время шло. Работу она подогнала, ей стало скучно. Дома она по-прежнему старалась бывать поменьше. Племянники подросли. Было тесно. Когда на нее находил стих, Лиза до блеска вымывала полы в двух комнатах, а заодно уж и в общем туалете, и в коридорах, и на лестнице. Или же перестирывала гору белья — стирала она мастерски, самое запущенное белье выходило из-под ее рук белоснежным. Но в остальное время она иногда ленилась даже тарелку за собой вымыть. Уходила в гости, все равно к кому, захватив что-нибудь из невесткиных припасов в подарок.
Однажды ее пригласили на чей-то день рождения. Выпивши, Лиза тотчас пришла в бесшабашное настроение. Плясала цыганочку, дирижировала «мужским хором», не обращая ни малейшего внимания на холодность и нелестные замечания женщин. Отталкивая со смехом хозяйку, полезла на стол отбивать чечетку: «Ду-ю-ду, я из пушки в нэбо уйду». Мужчинам это нравилось, они охотно пели под ее руководством, не обижались даже на ее толчки и окрики — к пению она по-прежнему относилась серьезно. Когда, вспомнив «Кармен», она организовала корриду, недостатка в «быках» не было. С одинаковым рвением все мужчины бросались на красный халат хозяйки, которым размахивала тореадор Лизавета, и валились ей под ноги, едва успев перехватить вилку, которую она и впрямь норовила воткнуть в затылок.
