Юрий Красавин - Хуторок
— Вадя, если узнаю, что ты хулиганишь, пощады от меня не жди, — пригрозил Евгений Вадимыч не очень уверенно.
— Сначала застукай на месте преступления, а потом говори про пощаду, — заявил тот в ответ. — Сходи к юристу, узнай свои права.
Сказано было таким тоном, что пришлось прикладывать ладонь к груди и поглаживать, утишая сердечную боль.
— Ты как с отцом разговариваешь? — заступилась Татьяна, заметив, что муж взялся за сердце.
— А как? Нормально, — огрызался сын жестким голосом.
В таких случаях Евгений Вадимыч запирался в ванне, открывал кран, чтоб ничего не слышать. Он сознавал себя слабохарактерным, безвольным, и потому тоска была в душе.
«Зачем я их родил? — думал он о сыновьях. — Что за странная прихоть у людей: производить на свет себе подобных? Насколько лучше было бы без них!»
С некоторых пор ему казалось, что он потерял сам себя. Словно лучшая его половина отделилась и исчезла, и оттого теперь нет у него, у Кузовкова Евгения Вадимыча, ни решимости, ни воли.
А ведь когда-то был орел! Ну, если не орел, то уж во всяком случае не мокрая курица. В институте учился — кто лучший танцор, ухажер, гитарист, волейболист? — Женька Кузовок! Случись драка — и в драке был неплох. А поехать куда-нибудь и уговаривать не надо: со студенческим отрядом где только не побывал! И на туркменском хлопке, и на рязанской картошке, и на астраханских арбузах. На байдарках ходили по Каме и Витиму, и по Катуни; в пещеры лазили. Во всяком предприятии он был самый заводной, самый предприимчивый. Каждое такое путешествие, каждое событие поднимало его в собственных глазах, потому и был он орел! Теперь же духом упал и дерзость утратил: даже стал как бы ниже ростом, голосом тоньше, глаза обрели собачью грусть: от завтрашнего дня уж не ждет ничего отрадного.
Укладываясь спать, он слышал, что жена ворочалась на своем надувном матрасе, шмыгала носом. К концу-то дня она выматывалась на работе так, что сил не хватало на ссоры, только на слезы. Пожалуй, лишь в слезах проявлялась ее женская сущность, а больше-то ни в чем.
— Не плачь, — сказал он, жалея ее.
— Обидно, — отозвалась она. — Маешься-маешься, все ради них, а они…
— Ты не думай об этом.
— Как же не думать! Что я завтра на стол поставлю? Мясо нынче знаешь почем? А масло сливочное? А колбаса? Две наши зарплаты сложить, да купить этих продуктов — за неделю съедим. А дальше что? Вот и варю пшенную кашу да картошку, картошку да пшенную кашу. А они попрекают — каково слушать!
Имея диплом преподавателя истории, она работала в детском садике; там у нее полторы ставки, значит, каждый день полторы смены отработать надо. Приходила домой охрипшая, усталая — целый день на ногах!
Да ведь и он тоже поздно возвращался домой, и у него работа — не сахар. И лихорадило то, что на его заводе третий месяц не выдавали зарплату, к тому же всех будоражили слухи: вот-вот сокращение грядет.
— Не думай об этом, — повторил он, вздыхая.
— Я удивляюсь на тебя, Женя: ты какой-то спокойный.
— А кабы мне за беспокойство деньги платили, я б только и делал, что беспокоился.
— Не платят, ты и спишь крепко?
— У меня снотворное, — сказал он и признался, ее жалея, словно поделился последним. — Я вот лягу и представлю себе, будто пошел в лес за грибами да и заблудился. Обступили меня болота со всех сторон!.. И уж тонуть начал — никак не выберусь! Но — выбрел на сухое. А тут, на бережку, женщина стоит и смеется, глядя на меня, облепленного тиной. Встречает, будто знакомого.
— А женщина эта с тонкой талией и широкими бедрами, — хмыкнула Татьяна.
— Ну!
— И что потом?
— А потом. Представь, живет она на острове, этакий хуторочек, и нет к ней ниоткуда пути, ни по воде, ни по суху. Это вот примерно между Волгой и Медведицей — там болотный край. Не знает она ни телевизора, ни газет с этими гнусными политическими новостями и знать не хочет. Ей дела нет, кто и где и с кем воюет, кто нынче правит нашим государством, где озоновая дыра образовалась, какие цены на рынке. Она просто живет! Радуется жизни. Домик у нее, рядом береза со скворечником, огород, сарай с сеном.
— Коровушка с теленочком, свинья с поросеночком.
— Да. Коровка рыжая, как солнышко, и теленок ей в масть. В криночках молоко настаивается — сметана будет, простокваша, творог, и каждый день парное молоко, утром, в обед и вечером.
Хм, прямо-таки волшебные слова: сметана, творог, простокваша, как заклинание.
— Вот я криночку выпью да и усну, — заключил Евгений Вадимыч, словно песню оборвал на полуслове.
— Ты неплохо устроился, — подумав, сказала Татьяна мирным голосом и замолчала.
Он решил, что жена уснула, но она вдруг спросила тихонько:
— Жень. А ульи у нее есть?
— Есть в огороде шесть штук и еще где-то в лесу столько же, — помолчал и добавил. — Там липы много, целая роща. В кладовке мед по сортам хранится: липовый, гречишный, цветочный.
— Хочу липового, — сказала Татьяна. — В школе у меня подруга была, дед у нее ульи держал. Помню, пришли мы к нему, он и достал для нас рамочку. Вот как сейчас вижу, и во рту сладко.
А он вышел на тесовое крылечко, этакое покривившееся, ступеньки шевелились под ногами. Как так — непорядок! Взял топор, клинышек вытесал, забил — вот теперь крепкой стала ступенька. За нею тем же манером и вторую, и третью. Огляделся — за крыльцом жерди, доски, тачка с обломанной рукояткой. Осмотрел эту тачку, мастеровито вытесал, прибил новую рукоятку, придирчиво осмотрел свою работу и остался доволен: крепко! Под старой березой столик был врыт, но одна ножка подломилась — он и это живо поправил — приладил новую ножку.
И тотчас еще дело нашел: калитка огородная совсем хила, по земле чертит, когда открываешь-закрываешь. За час работы, а вернее за три минуты, смотря каким временем мерить, смастерил калиточку — загляденье. Навесил ее, смазал петли ржавые, чтоб не скрипели, несколько раз открывал-закрывал — порядок!
Хозяйка мимо прошла, похвалила:
— Вот что значит мужик в хозяйстве появился!
Ему стало лестно от этой похвалы, даже плечи расправил. Прошелся вдоль изгороди, оглядел ее критически, пошатал столбы, и опять за дело: в лесу вырубал сухостоинки — молодые елочки, не дожившие сроку, — из них хорошие колышки получались; приносил по полсотне за раз — ставил новую изгородь вместо прежней.
— Да отдохни ты! — уговаривала хозяйка, но так, ради похвалы. — Ишь, какой непоседа! Моих дел не переделаешь.
Как ее звали, эту женщину, что ходила мимо, овевая его подолом широкой юбки? Наверно, какое-нибудь простое имя.
— А как тут у вас насчет рыбы? — спросил он. — Водится или нет?
— А ты к озеру сходи под вечер, послушай, как бултыхает, — живо отозвалась она. — Там и судак, и щука. Я-то в этом деле не смыслю — ни разу не лавливала. А тут вон даже возле баньки нашей окуни плотву гоняют.
«Сети сплету, — подумал Евгений Вадимыч. — Крупноячеистую поставлю на озере, а в заводи можно парочку „телевизоров“ поставить. Утром проверил да вечером — десяток-другой окуней на уху».
— Женя, а как ее зовут? — послышался шепот.
— Кого?
— А вот женщину эту?
— Не знаю.
— Наверно, какое-нибудь деревенское имя, — вздохнула Татьяна.
— Да уж у нас с тобой городские! — отвечал он ревниво.
А изгородь уже радовала его взор: и столбы в свежих затесях, и колышки ровные — получалось прочно, надежно, празднично. Он видел, что и крыша дома стара, и журавль колодца покосился, и оглобля у телеги сломана, и бочка в огороде рассохлась, и лемех у плуга затупился — значит, надо дранку щепать, столярничать, оттягивать лемеха в кузне, набивать обручи. Обилие этих истинно мужских дел радовало его и воодушевляло настолько, что хоть сейчас топор в руки да и за работу.
— Я б сама у нее пожила маленько, — тихо говорила жена для себя самой. — Господи! Разу не пришлось ни у кого всласть погостить. Хорошо-то как: тебе готовят, собирают на стол, потчуют и тем, и сем, посуду моют. А ты сидишь себе барыней! Уж я б там отдохнула за все эти годы. А то ведь просвету не знала.
Сыновья за стенкой бубнили что-то свое, кажется, ссорились, а у родителей в маленькой каморке было тихо и мирно, даже благостно.
— Жень, я иной раз подумаю: как нам с тобой в жизни не повезло! Ни у меня матери или ласковой свекрови, ни у тебя тещи или какой-нибудь доброй тетки или бабки. Чтоб поехали мы с тобой, а нас встретили, приветили. Ах, я б погостила у этой женщины твоей на хуторке.
Евгений Вадимыч слушал, немного досадуя: какого черта жена с ним увязалась! Одно дело — если он там один, и совсем другое — если с женой. Сразу исчезли романтический туманец, окутывавший дом и хуторок, и остров посреди непроходимых болот.
— Тебе туда не добраться, — сказал он. — Болотина там гиблая на много километров. Даже зимой трясина дышит, и по льду не пройдешь, не бывает льда. Только самолетом и потом прыгать с парашютом.
