Григорий Полянкер - Друзья детства
Если мороженое и котлеты, то мы готовы кривляться «хоть целый день и делать все, что Кива нам прикажет.
4
Мы и не заметили, когда сорвалась со своим балаганом труппа. Должно быть, посреди ночи, когда весь городок крепко спал.
Эта орава, оказывается, вынуждена была бежать, так как большим успехом она у нас не пользовалась. Капиталистами они не стали. Остались должны хозяевам за обеды, чаи, ночлег.
Многие горожане прокляли артистов.
Нам все это было на руку.
У нас не будет конкурентов, стало быть, охотно пойдут смотреть, как мы играем.
Это нам понравилось. Но все же какое-то сомнение одолевало: видно, Кива Мучник – великий фантазер. Как это создать свой театр? Острая голова у него. Но есть у него один недостаток. Что-то придумает, возьмется горячо, а через день-другой все это забывает и выдумывает какую-то новую чепуху. Мы знали за ним такое.
День выдался знойный. Вода в колодцах высохла, и не только в колодцах, но и в окрестных озерах. Пить хотелось ужасно, губы пересохли, хоть беги к речке и хлебай болотную воду.
А тут Кива нам сулил мороженое, ситро, котлеты и еще какие-то блага, как же отказаться?
И мы сдались окончательно.
Оказалось на сей раз, что это не было шуткой или фантазией.
В субботу на рассвете Кива меня разбудил и шепнул:
– Ну, лентяй, хватит нежиться. Вставай немедленно. Дело есть!
– Какое дело? Отстань. Спать хочется…
– Я вполне серьезно. Подъем! Будем сегодня играть.
– Кто будет играть?
– Опять двадцать пять! Какой ты бестолковый, все будем играть. И ты…
– С ума сошел! – отмахнулся я. – Положи мне миллиард, разве я выйду на публику дурачиться? Ты что ж, не знаешь, я даже перед своей тенью робею…
– Дурень! – рассмеялся он. – Что значит «робею»? Ты разве не знаешь – кто стесняется, тот никогда не женится…
– И ты с ума сошел, Кива! Я думал, что ты шутил, когда говорил о театре, – попробовал я от него отбиться. – Больше ничего нам не остается, как выйти на сцену играть. Ты что, не знаешь, что вокруг гуляют банды? Они могут в любой час ворваться в город и устроить свой спектакль… Повсюду бродят сироты, женщины оплакивают убитых кормильцев, а мы будем дурака валять, играть в театр. Отстань. Дай поспать.
– А эти бродяги, что у нас играли, разве все это не понимали? Но ведь играли?… А чем мы хуже их? Конечно, вокруг творится черт знает что, жизнь не ладится… Бандиты, деникинцы жить не дают. Но жизнь ведь идет, – попытался мне растолковать Кива Мучник.
Больше он мне не дал раздумывать и приказал немедленно одеться, взять грабли, лопату, скликать всю нашу маленькую банду – мальчишек и девчонок, и через час-другой чтобы мы превратили стойло балагулы Файвиша – царство ему небесное – в первоклассный зал, иными словами – в лялечку, иначе останемся без мороженого, без всего… Понятно?
– Нет! Ничего не понятно.
– Странный ты человек. Ничего не понимаешь! – снова стал мне втолковывать новоиспеченный артист. – Я уже все продумал. Для меня уже все ясно. Сегодня после обеда продаем билеты и играем «Колдунью» или «Шестую жену». Понимаешь, я у этих шарамыжников поцупил какой-то ящичек, а там лежали потрепанные пьесы. И мы будем играть похлеще их. Можешь не сомневаться. Одно плохо: кто будет играть жен? Наши девчонки стесняются. На аркане не вытащишь их на сцену. Но это не беда. Ребят переоденем в женскую одежду, нацепим на их головы парики – я у тех негодяев разжился париками тоже, и краски есть, так что мы живем. Если не захотят играть жен, тогда поставим «Сиротку Хасю». Сирот, слава богу, у нас теперь немало. Больше, чем надо!
Выслушав эту тираду, я сказал:
– Ладно, пусть будет по-твоему. Сейчас соберу ребят, и уберем стойло, почистим все, соберем у соседей скамьи, табуретки и расставим, как положено. Достанем два одеяла и сделаем занавес. Только играть – пусть другие. Хоть убей, хоть режь, дай миллиард, играть не смогу. И все тут!
– Ой, от тебя можно чахотку получить! – воскликнул Кива. – Что значит не будешь играть? Будешь! Еще как! С треском, с присвистом! Аж дым пойдет из-под твоих копыт. И получится в тысячу раз лучше, нежели у тех портачей. Вот увидишь. Если я говорю, то знаю, что говорю. Я тебе прилеплю бороду, пейсы, надену длиннющий лапсердак, ермолку на твою дурную башку – и дуй, Мотя!
– О, нет, этого ты не добьешься у меня. Я еще с ума не спятил, чтобы лезть на сцену. Если надо, смогу стоять у занавеса.
– Ну, видали такого идиота? – возмутился Кива. – Впервые вижу… Та что же, не любишь мороженого, котлет?
– Очень люблю. Но я буду стесняться смотреть людям в глаза. К тому же родным, знакомым. Ведь вся улица придет смотреть и мои родители тоже. Только увижу их – рассмеюсь и испорчу тебе всю комедию.
– Как это рассмеешься? Я тебе посмеюсь! – показал он мне кулак. – Что значит – ты будешь смеяться? Ведь мы будем играть трагедию. Плакать надо, а не смеяться. Понял? Трагедию! Ты будешь стоять на сцене как вкопанный, как дуб. Молча, только будешь шататься, будто богу молишься. Понял? И это вся твоя роль. Пока я тебе не наступлю на ногу, ты рта не раскроешь. Вздумаешь смеяться – ты мне испортишь все дело, и мы не только на мороженое и на котлеты не заработаем, но публика нам еще морды набьет. Нам придется бежать на край света. Но ты только слушайся меня. Все будет хорошо.
И, повернувшись ко мне спиной, умчался. Он спешил. Должен был еще со своими артистами, которые сбились, испуганные, в углу, выучить роли, объяснить, что к чему, а время идет. После обеда уже надо играть, а тут еще суфлер, чтоб он пропал, не появился с пьесой.
Пока что работа в стойле закипела. Целая орава безбилетчиков примчалась ко мне, каждый делал вид, что он усердно трудится.
Мы проклинали балагулу Файвиша за то, что он сроду не убирал, не чистил стойла с тех пор, как оно перешло к нему от деда в наследство. Мертвого, как вы знаете, нельзя ругать и о нем плохо нельзя говорить… Но он нам оставил столько работы, что чертыхаться пришлось.
Ребятки, одним словом, старались. Кива сказал, что, кто хорошо будет работать, тот получит порцию мороженого, если, конечно, будет хорошая выручка за билеты. Кроме того, смогут без денег зайти на представление в стойло.
И все старались изо всех сил.
5
Часа через три все было сделано наилучшим образом. Два продырявленные одеяла, древние как мир, все в заплатах разного цвета и калибра, образовали какое-то подобие занавеса. Сцену мы кое-как сколотили из досок, ящиков, камней. Что касается скамей и табуреток, то ни одна из хозяек не согласилась нам их дать. Босой команде, говорили они, не могут доверить… Тот, кто хочет смотреть ваш театр, говорили они, не околеет, если притащит с собой из дому табуретку, а нет – пусть стоит на своих ногах. Ноги не отсохнут, если будут смотреть комедию или трагедию стоя.
Старые рваные лапсердаки, дырявые котелки – шляпы, парики, бороды и прочее притащил сам виновник торжества, Кива Мучник.
Вы, наверное, попытаетесь спросить, где он все это добро нашел, на какой свалке? Ответ очень простой.
В ту ночь, когда бродячий театр бежал из нашего городка, так как не мог с долгами расплатиться, один Кива провожал их до станции. Он еще тогда решил, что создаст свой собственный театр. И когда те спешно стали погружать в товарняк свое барахло, то бишь реквизит, он ногой отшвырнул в сторону главный их ящик, где лежали пьесы, парики, сажа, грим, краска и какая-то одежда. Прикрыв травой этот клад, он переждал в сторонке до тех пор, пока поезд уехал в другие, более счастливые городишки, где театр сможет добиться лучших успехов, нежели здесь.
Короче говоря, у Кивы осталось самое драгоценное, что было в бродячем театре, но их заботы – не его заботы…
Время мчалось, словно его кто-то подгонял.
Отчаянно волнуясь, мы стояли в углу за занавесом, измазанные, как черти, сажей, с напяленными париками, налепленными бородами, пейсами, усами, наряженные черт знает во что, и взгляни на нас в это время родная мать – она нас не узнала бы!
Кива Мучник метался от одного артиста к другому, давая последние указания и наставления.
Как будто можно было бы уже дать занавес и начать играть, даже суфлер уже сидел в углу, накрытый собачьей будкой. Но тут Кива побежал к дверям конюшни посмотреть, как раскупают билеты.
В длинном неуклюжем лапсердаке и ермолке на макушке, с длинной седой бородой и пышными бровями, весь измазанный сажей, румянами, стоял наш главный и ругался последними словами с непослушной публикой.
Со всех сторон шли сюда семьями и в одиночку, как к себе домой. Никто из публики и не думал покупать билеты. «Что ж мы будем тратить деньги, – говорили люди, – раньше посмотрим, как эти босяки будут играть. А вдруг никуда не годится ихняя игра!..»
Кива упирался. Никого без билета не пропустит, хоть бы театр весь горел. Билеты надо брать. Кива должен артистам платить. Да и расходы…
