Геннадий Башкуев - Маленькая война
— Семен Самуилович, если можно, дайте Борису сухим пайком. Мы торопимся, — сглатываю слюну и дергаю за рукав Борьку. Будущий бородач внимательно разглядывает в зеркале свои щеки.
Семен Самуилович не понимает, что такое сухой паек. Беда с этими штатскими лицами!.. Болембах-старший работает женским парикмахером. Честное слово, не вру. «Дамским», — поправляет он. Борька рассказывал, что папаша на коленях обещал мамаше перейти в мужские парикмахеры.
— Молодой человек, скажите, а дежурство у Бориса не опасное? Колокольня без колокола, знаете ли… И вообще…
Семен Самуилович мнется и сует термос.
Так! Борька успел проболтаться обо всем отцу.
— Боялся проспать, — умоляюще выпучился он. — Не говори, а?
Ладно уж. Собственно говоря, Борька не засоня. Просто любит читать по ночам книжки. И контрольные дает списывать.
Ястребиный взор старосты Кургузова провожает нас за ворота. Я несу термос. Борька вращает синими щеками — уплетает колбасу с хлебом. Петька Окурок проклинает нас на колокольне.
Хлопаю «бородача» по спине.
— Чао! — откашлявшись, кричит он.
Борьке на форпост, мне — на базар. Дела, дела…
9:22. «Сдачи не надо!»
Базар у нас не настоящий. Не тот размах, что ли. Ни кокосов, ни верблюдов. Хоть бы ишак какой объявился! Где истошные крики менял и продавцов воды? Где звуки труб и толпы паломников?
«Разве это базар?» — возмутился бы Борька.
Правда, крику у нас тоже хватает. Вон семейская тетка, укутанная в платки, бусы и юбки, ругает мужичка. Мужичок не поддается, требует сдачу. При этом крикуны с колоссальной скоростью щелкают кедровые орехи. В заплечном мешке верещит поросенок — не хуже ишака, однако.
Вдоль некрашеных деревянных рядов — жуткие улыбки свиных рыл, бараньи туши и веники, горки сала и картошки, вскрытые бочки квашеной капусты, соленых огурцов и омулей… В животе урчит с новой силой. Старушка в дэгэле и старик в ичигах курят трубки и щупают тарбаганьи шкурки. Усатый дядька гнусавит в окошечке, наливает вино из чайника в стакан, чмокает алыми губами и глядит на солнце. Манит улыбкой: «Малчик, малчик…» Я качаю головой.
Пить нельзя. Таков приказ.
Если кто помалкивает на базаре, то это сапожники-китайцы. Зажмут губами гвоздики и без передыху стучат в своих будочках.
Вдруг на углу вспыхивает драка. Там играют в «три наперстка». Парень в тельняшке ухватил очкарика за волосы, а тот пинается. Визжит поросенок. Солдатский патруль уминает позы, розовые щеки лоснятся. Над ухом брызгают слюной: «Чтоб ты сдох!..» Торговцы снедью — подозрительно вкусными пирожками — ожесточенно спорят о достоинствах старых и новых денег.
Драка прекращается. Зеваки идут к другому углу, где появилась местная знаменитость — дурачок Гриша по кличке Гитлер Капут. Долговязый, рябой, он хрумкает огурцом. В карманах рваного пальто добыча — горлышки пустых бутылок, в глазах — блеск привалившего счастья.
Паши Адмирала пока не видно. Летом и зимой он ходит в сапогах. Забредя в лужу, Паша отдает морские команды: «Торпедные аппараты, то-овсь!» Чем не адмирал?
В отличие от Гриши и Адмирала, дурачок Дима ведет себя на базаре тихо. Никто не знает точно его возраст. Говорят, Дима служил в органах в звании капитана — в сером доме на площади Советов. Однажды во время допроса он нечаянно выстрелил из пистолета. Пуля срикошетила и попала в портрет вождя. На этой почве Дима свихнулся. Он мог на морозном трамвайном окне одним мазком нарисовать портрет Ленина — сам видел! Дима появится на базаре ближе к обеду с пачкой старых газет. За это торгаши дадут ему не только покушать, но и мелочь медяками.
Завидую дуракам. Их все любят и подкармливают. Стоит дураку подойти к лотку — туда валом валит народ. После Гриши полбочки соленых огурцов как не бывало. Все кругом хрумкают. Я тоже — стибрил под шумок. Торгаши и стараются улестить Гришу. Потому он всегда сыт и пьян. Если не возьмут в космонавты, говорит Петька Хохряков, пойду в дураки.
Сожрав огурец, Гриша читает стихи. «Собственные».
— Я пришел к тебе с приветом! Кхе… — дальше он путается и плюется с досады. Ему хлопают и подносят стакан вина.
— Гитлер капут! — крякнув, объявляет он. Хохот. Гриша кланяется, как артист. Следующий номер программы — жужжанье мухи о стекло, визг поросенка и застарелый анекдот про кукурузу. Дураку можно. Хохот и улюлюканье.
Один я не смеюсь. Давняя встреча не дает покоя. Первоклашкой занесла меня нелегкая на дамбу. Гриша собирал там бутылки. Увидев известного в городе дурака, я испугался и заревел.
«Не бойся, глупыш, — ласково молвил Гитлер Капут. — На-ка яблочко…» Отказываться было глупо. «Учишься? — погладил он ранец. — Учись хорошо. И не бойся, слышишь? Никогда ничего не бойся».
Он задрал кверху рябое лицо, пощурился на колокольню: «А вот колокола нету… Беда, беда…»
Гриша вздохнул, звякнул бутылками, обернулся: «Вырастешь, вспомни обо мне. Жил, мол, в прошлом веке один дурак. Яблочком угостил… Ладно?»
Яблочко было сладким — с базара…
…Внезапно Гриша обрывает поросячий визг и убирается восвояси. Но толпа зевак не расходится. На арене базара возникает нелепая фигура. Заклятый враг Гриши одет в женскую кофту, шляпу и мокрые валенки. Дурачок часто взмахивает руками, квохчет и шипит что-то под нос, точно примус. Если прислушаться к Примусу, можно узнать всякую всячину. Как рубить лес и стряпать рыбный пирог, отчего падает курс акций, почему колокольня без колокола и кто убил Кирова.
Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: «Не знаю… Ничего не знаю…»
Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: «Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!» Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок — про запас.
Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы и на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался-таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком «Гитлер капут!» метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты… Повеселились от души.
А вот и дурочка. Она пока что без прозвища — на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях — по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: «Не знаю… Ничего не знаю…» Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!
То ли дело веселый безногий чистильщик! Орудует щетками как заправский жонглер, пристукивает ими в лад песенке:
Раз — ботинок, два — каблук,Стук — копейка, рубль — стук.Раз — ботинок, два — каблук,Выходи плясать на круг!
А ботиночки-то — как у багдадского вора, с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки — что копыта. Взмах бархотки — и острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту — заведу такие же.
В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами — червонец.
— Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!
9:22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда-то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается… Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки — клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.
— Че, суконец, зыришься? Соску дать? — ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.
— Ты — Мадера… — вырывается у меня.
— Ишь, козявка, узнал! — перестал он жевать. — Шанхайский, че ль?
— Ага. Только мы теперь барбудос.
— Чего-о?! — загоготал Мадера. — Какие такие… барбосы?
«Газеты читать надо», — мысленно ответил я и пошел дальше.
— А ну, щенок!.. За ноги и об угол! — тряхнул так, что клацнули зубы. — Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит… Сколь вас во дворе… этих самых…
— Барбудос? Три взвода.
— Чего-о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!
Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: «Сдачи не надо!» Лопотанье смолкло.
Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.
