Магсуд Ибрагимбеков - Кто поедет в Трускавец
В случае неудачи, а шансы на неудачу неограниченные, кроме презрения в ее глазах, этот способ пробуждает чувство гражданственности и рыцарства в любом прохожем в диапазоне порядочности или качеств, его внешне заменяющих, от старой девы, не вышедшей в свое время замуж по причине застенчивости и обостренной стыдливости, до бывшего работника собачьей бойни, уволенного за жестокое обращение с собаками.
Степень возмущения, а также активность защитников жертвы уличного приставания обычно проявляется в строгой пропорции к достоинствам ее внешности. И сегодняшний случай был именно тем, когда рыцари и джентльмены успокоились бы не раньше, чем разодранный ими на части труп приставалы не был бы благополучно опущен в люк канализации на углу улицы Карамзина и проспекта Маркса.
С ума сошла! Или дальтоник, или сумасшедшая! Черт его знает, что происходит, она же на красный свет устремилась, и не где-нибудь на пересечении Колодезного переулка и Шорного тупика, а в центральной части проспекта Маркса, в самый что ни на есть час «пик»!
И правильно все возмущаются, меня самого зло берет, когда вижу человека, который на моих глазах нагло рискует своей жизнью и чужой безопасностью. Была бы моя воля — лишал бы таких права проживания в крупных городах на разные сроки в зависимости от степени вины… Одними штрафами, конечно, не обойдешься…
Идиот! Кретин с реакцией дизентерийного индюка. Штраф бы он брал. Слава богу! Радуйтесь, люди, — наконец-то отыскался нужный стране реформатор. Вот он стоит в толпе у перехода на проспекте Маркса, торопитесь, хватайте его и назначайте председателем горисполкома или еще кем-нибудь повыше, скорее, , успеете, этот ублюдок стоит с выражением морды горного бара на которому подарили водные лыжи или камертон для настройки рояля. Этот баран смотрит ей вслед, и до него никак не может дойти, что в эту самую секунду в красном свете светофора, под звуки автомобильных моторов и сигналов тихо умирает его единственный Шанс.
Еще бы миг — и она попала бы под троллейбус, идущий слева направо, это всего за полмгновения до того, как я чуть не очутился под колесами «Волги», истерично завизжавшей всеми тормозами и покрышками, через вечность в два мгновения мы оба одновременно чуть не попали под троллейбус, стремительно идущий уже справа налево, и сразу вслед за этим выскочили на показавшийся мне очень спокойным и смирным, даже можно сказать, неподвижный тротуар, и это удивительно, что я успел заметить, чем занимается тротуар, потому что я уже давно, после первого троллейбуса, достаточно крепко и вместе с тем совершенно не причиняя боли, держал ее за руку чуть выше локтя.
— Вы хотите попасть именно под троллейбус? — с легкой усмешкой спросил я, считая, что при сложившихся обстоятельствах, особенно учитывая нехватку времени на обдумывание, это вполне приличная фраза. Во всяком случае, она могла охарактеризовать меня в глазах моей собеседницы как человека мужественного, не теряющего в минуту опасности присутствия духа и даже способности шутить.
Она засмеялась и кивнула головой.
Я переводил дыхание и одновременно с этим готовил вторую фразу, которая после первой должна была прозвучать «Прерванной серенадой», исполненной Муслимом Магомаевым в сопровождении большого симфоджаза, по сравнению с «Голубкой», спетой хором пенсионеров под аккомпанемент баяна и электрической гитары. Но тут я увидел, как из своей стеклянноалюминиевой капсулы выскочил милиционер и направился к нам, исполняя на единственном, имеющемся в его распоряжении, простейшем музыкальном инструменте столь же незамысловатые трели — рулады, хоть и не представляющие никакой ценности с позиций высокого искусства, но в отличие от него мгновенно оказывающие эмоциональное воздействие. И строго избирательно.
Это был самый лучший милиционер в мире, вполне возможно, что это был даже не милиционер, а инопланетный пришелец, обладающий способностью в несколько раз ускорять события с помощью свистка и свирепого выражения лица, потому что уже на втором свистке мы переглянулись с ней, как люди, понимающие друг друга с полуслова, и, разом сорвавшись с места, скрылись за углом.
Мы пробежали еще полквартала, скорее по инерции, чем по необходимости, и, остановившись, засмеялись.
И самое главное, все это время я продолжал держать ее под руку, и она отняла у меня ее только потому, что она понадобилась ей самой для того, чтобы поправить волосы, выбившиеся из-под косынки из блестящего материала цвета фисташковой рощи, сквозь стволы и ветви которой проглядывает ярко-зеленая трава с разбросанными на ней то там, то сям маками и еще какими-то прекрасными цветами, современной науке пока неизвестными. Над этой фисташковой рощей, оглашая окрестности радостным щебетаньем, резвились птички — удоды и ласточки, зимородки и необыкновенные воробьи; в тени деревьев порхали над пестрыми цветами разноцветные бабочки и шмели, тихо налетал теплый ветерок, напоенный ароматом далеких рек и солнечных долин, ласково теребя зеленые листья и крупные фисташковые гроздья ярко-фисташкового цвета…
Я с удовольствием любовался этим сиропным ландшафтом и почему-то, вместо того чтобы почувствовать себя круглым кретином, испытывал ощущение умиления и радости в той ее стадии, которую любой, менее сдержанный человек, чем я, наверняка назвал бы ликованием, восторгом и блаженством. Я ощутил тогда всю беспредельность этой радости, стоя под начавшиеся ливнем на неказистой улице со странным названием Карусельная рядом с женщиной, имени которой я еще не знал. Я испытывал сожаление — чуть более увлекающийся человек сказал бы, что им овладела грусть и меланхолия, — в тот момент, когда почувствовал, что это невесть откуда нахлынувшее пьянящее волнение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив на излучине медленно текущей реки хаотические заросли бурого камыша в том самом месте, где не так давно отражались в студеной прозрачной воде белые цветы лилии и лотоса.
Есть одно местечко, которым я дорожу больше, чем Парфеноном и всеми египетскими пирамидами, мечетью Айя-София и собором святого Петра, венецианским Дворцом дожей и городом Бразилиа с окрестностями, а также башнями Пизанской и Останкинской, вместе взятыми. Вслух я об этом никогда не говорю по причине уверенности, что мое мнение почти обязательно вызовет недоверие у людей, склонных по складу характера к сомнениям, возражение со стороны снобов и возмущение у лицемеров, пользующихся любой бесплатной возможностью для того, чтобы продемонстрировать те высокие помыслы и принципы, которыми они якобы руководствуются в жизни. Пустая трата нервов! Я вот только дорого дал бы за то, чтобы посмотреть на их физиономии в тот момент, когда им объявляют о появившейся возможности полностью восстановить в первозданном виде все сады Семирамиды в натуральном висячем положении и Александрийскую библиотеку со всем инвентарем за такую ничтожную, но единственную плату, как их собственная кооперативная квартира, без последующей компенсации. Я бы их послушал: «Дело не в нас, а в принципе, реставрацией архитектурных памятников должно заниматься государство, а не мы. Мне свою квартиру не жалко, мне принцип дорог! И потом, почему именно я?» И уйдет этот идеалист-кудесник ни с чем, даже если, разгорячившись, предложит в запальчивости за ту же плату — хату водрузить ради пользы всего человечества посреди синь-моря не какой-нибудь остров Буян со скудной флорой и фауной и банальной формой правления, а всю Атлантиду с воскресшими в полном составе атлантами и атлантками, с вновь обретшими силу законами неведомой конституции, военным и торговым флотом, храмами, рабами и оловянными рудниками. Плюнет и уйдет. А в разговоре с людьми ограниченными и глупыми, составляющими, как это ни печально, категорию весьма обширную и неуклонно после очередных демографических взрывов и извержений увеличивающуюся, высказывать свое мнение не только бесполезно, а и вредно для здоровья, по причине урона, непременно наносимого высокоорганизованной нервной системе контактами с представителями вышеназванной категории.
Я пришел в это самое прекрасное местечко на Земле сегодня довольно-таки поздно. И как только переступил порог, меня постепенно стало охватывать привычное, но никогда не приедающееся ощущение спокойствия, уюта и покоя. Оно овладело мной полностью после того, как, вытерев в передней мокрые ботинки и включив в комнате неяркий, мягкий свет, я переоделся и ненадолго присел в кресло. Телевизор я выключил сразу же после того, как глянул на экран — там ансамбль песни и танца лихо исполнял танец, бешеный темп и умопомрачительные па которого явно обладали способностью переубедить самого убежденного скептика, без должного почтения относящегося к скрытым богатствам резервов человеческого тела.
В другое время я, пожалуй, посмотрел бы несколько номеров, но сейчас, на ночь, проникаться животворными ритмами ансамбля песни и танца было равносильно тому, чтобы перед самым сном услышать сообщение по радио, что в той самой стране, куда ты собирался выехать через два дня по туристской путевке, и в связи с этим уже перетерпел все прививки, объявлен карантин по случаю эпидемии холеры или коклюша, и запить эту мобилизующую все душевные силы весть двумя чашками густого кофе, сваренного из свежесмолотого харрари, напополам смешанного с мокко. Я, конечно, не стал ломать голову над тем, какие цели преследует телевидение, предлагая на ночь всему смотрящему телевизоры населению столь мощный стимулятор, пошел и поставил пластинку. Григ на меня всегда действует в высшей степени умиротворяюще, и особенно эта часть «Пер Гюнта» с танцем Анитры и дальше. Это была как раз та музыка, словно специально написанная для меня, благодаря которой я теперь мог рассчитывать на крепкий, спокойный сон, совершенно необходимый после событий истекшего дня. Внезапно я почувствовал сильную усталость, приходится признать, что все-таки теперь мне эти сеансы даются ценой колоссального напряжения, сказывается уже, видимо, возраст, — раньше я все это проделывал шутя.
