Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты
Листок выпал из ее ладоней.
«…только обедай хорошо, — доносился из темноты ее голос. — Спроси его, он хорошо питается…»
Дальше уже ничего не было слышно.
«С зачатием тебя», — услышал он голос воспитательницы и увидел в неожиданном луче ее руку и палец с мокрым кольцом.
«С зачатием!» — захлопали сзади члены педсовета.
А он уже проваливался в стекло, перемещаясь по ту сторону, где тихо переругивались его счастливые родители. Он гладил их лица и плечи и мечтал вылепить их когда-нибудь из немецкого пластилина, который завуч прячет в шкафу.
Так началась его карьера человека.
Что странно: таланты, которые открылись у него на стадии млекопитающего, вдруг исчезли. Он разучился лепить, рисование вызывало приступ тошноты. Исчезли, словно стертые мокрой тряпкой, математические способности.
Теперь, глядя на Обезьяну, он вдруг вспомнил.
И замер, посмотрев вниз. Жерло телескопа осветилось холодноватым светом.
— Обезьяна… Обезьяна, проснись!
Они передвигались очень медленно. Оставшиеся линзы телескопа увеличивали их тела. От дыхания Старлаба линза помутнела, он стал протирать ее ладонью, размазывая по стеклу кровь. Линз было пять или семь.
— Медузы, — сказал Обезьяна сонным голосом.
Убирали мусор, медленно передвигая лопатами.
— Тот, на кого они глянут, умрет, — сказал Старлаб.
Цитата из Филословаря, статья «Медузы».
— Не мокни, — отозвался Обезьяна. — Чушь. Они тебя не видят, только мусор. Хочешь, ползи к той стекляшке, там лучше видно.
Показал на соседнюю линзу.
— Тот, на кого они глянут, умрет, — повторил Старлаб и пополз вниз, к линзе.
Колени скользили по металлу.
— Хвостом цепляйся! — крикнул Обезьяна.
— У меня… нет хвоста!
Проехав, ударился о линзу. Посыпались книги. Несколько томов вылетело в трещину в линзе и полетело дальше. Следом спустился Обезьяна.
— У меня тоже нет хвоста, профессор. Главное — себе его представить, и цепляться им, цепляться. Хочешь, научу?
— Я не для того человеком становился, — обиделся Старлаб и попытался достать удостоверение.
Как все жители Центра мира, он гордился удостоверением человека, «существа без перьев с плоскими ногтями», и любил доставать его из внутреннего кармана. Сейчас это было сложно. Он сидел, прижатый к огромному осколку линзы.
— Я думал, они страшнее, — Старлаб смотрел, как три медузы поднимают лопатами мусор и кидают в контейнер.
…«На исповедь!»
Он уже доучился до человека, до удостоверения беспёрого существа, полученного вместе с дипломом после первого его конкурса. (Он бежит по сцене, голый и радостный, натертый оливковым маслом, тянет руки к диплому.)
Он уже человек, бескрылое и бесплавниковое существо, не умеющее ни зависать в воде над дном Большого канала, ни отрываться от земли. Математические таланты забыты на уровне рептилий, гениальные поделки из пластилина пылятся в шкафчике обезьянника. Он уже ничего не умеет; самое время посвящать себя гуманитарным наукам.
«На исповедь!»
Он поднимается из-за парты, идет, шелестя развязанными шнурками. Взгляды однокурсников; слюнявое покусывание шариковых ручек; учитель, окаменевший у доски с какой-то длинной и неточной цитатой.
Исповедь происходила рядом с деканатом, в небольшой подсобке. Сюда, в перерывах между конкурсами, заносили алтарь Неизвестной Богини. «У богинь свои капризы», — говорил Ученый секретарь, молодой старик с лукавыми синими глазами.
Он и производил исповедь.
Старлаб зашел в подсобку и поежился. Окон в исповедальной не было, свет цедили две свечи по бокам от статуи. Статуя была одета в тренировочный костюм. Ученый секретарь возился возле богини, что-то зашивая.
Старлаб кашлянул.
«А?» — обернулся Ученый секретарь.
«Звали, — сказал Старлаб и застеснялся своих развязанных шнурков. — На исповедь».
Синие глаза светились мокрым осторожным светом.
«На исповедь», — повторил Старлаб, ненавидя свои шнурки, которые Ученый секретарь вряд ли мог увидеть в этой тьме.
«Да-да-да, — Ученый секретарь воткнул иглу в штаны богини и широко улыбнулся. — Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят».
«О моем открытии?»
«О вашем открытии… Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди. У вас все впереди. У вас перспективы. Молоды зубы — все перегрызут, хрум-хрум… В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы».
Старлаб открыл рот.
«М-да», — сказал Ученый секретарь и посмотрел на богиню. «Что скажем?»
Старлаб тоже посмотрел на статую. Лицо древнегреческой стервы потемнело.
«Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует. Всё. Свободны».
Старлаб шагнул к выходу.
«Стойте!»
Синие глаза горели из сумрака.
«Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик?»
«Исповедь». — Пол поплыл под ним, как крутящаяся сцена на его первом конкурсе. (Он бежит на одном месте, голый, скользкий от оливкового масла, а зал бросает в него цветы…)
«Да-да-да», — Ученый секретарь притянул к себе ватного Старлаба и опустил его на холодный табурет возле статуи. «Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят».
«О моем открытии?» — Старлаб пытался не глядеть на два синих огненных шара, нависших над ним.
«О вашем открытии… — зажурчало под самым ухом. — Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди».
Пальцы Ученого секретаря двигались над ним, словно расчленяя на части его вдруг сгустившуюся душу, которую Старлаб раньше не чувствовал в себе. Эта душа перекатывалась в теле, как теннисный мяч или зеленый плод, которым морят тараканов…
«У вас все впереди. У вас перспективы».
Пальцы направляли движением внутреннего шара, который то рассыпался (сердце падало вниз), то слеплялся (сердце летело вверх, губы ловили холодный, несогревамый свечами воздух).
«Молоды зубы — все перегрызут, хрум-хрум… В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы».
Пальцы, все так же дирижируя, открывали рот Старлаба, сухой и холодный.
«М-да, — пел Ученый секретарь и смотрел на богиню. — Что скажем?»
Старлаб сидел, запрокинув голову, с открытым в беспредельный космос ртом. Душа, которую он носил до сих пор как маленькую философскую безделушку, аппендикс, в котором откладывались все непереваренные сновидения… Теперь она, душа, плясала под пальцами Ученого секретаря, пытаясь вырваться из открытого рта, в стучащих зубах.
«Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует».
Ученый секретарь вынул свечу и полил на лицо Старлаба воском:
«Все. Свободны».
Старлаб очнулся, застонал и пополз к выходу, соскребая с лица застывающий воск.
«Стойте!»
Рука Старлаба, готовая дотянуться до двери, зависла в воздухе.
«Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик?»
«На исповедь», — неслышно, одними губами произнес Старлаб.
«Да-да-да. Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят». Старлаб летел вниз долгого тоннеля, раскинув руки. «О вашем открытии…» Он попытался взмахнуть руками, как тогда, когда был птицей… «Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди. У вас все впереди. У вас перспективы. Молоды зубы — все перегрызут, хрум-хрум… В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы». Но руки не хотели становиться крыльями, а тоннель все засасывал… «Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует. Все. Свободны».
Старлаб уже был в коридоре.
«Стойте!»
Дверь приоткрылась.
«Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик? Ладно, на первый раз достаточно, идите и пополняйте вашу коллекцию грехов, пытайтесь отловить более экзотические экземпляры». В пальцах Ученого секретаря мелькнула игла. «И запомните: шнурки надо завязывать. Это я вам как ученый секретарь рекомендую».
Старлаб дополз до уборной, сунул голову под кран. Вода била по лицу и заглушала всхлипы. «Я не хочу быть человеком… Я не хочу, чтобы во мне сидела душа!»
— Они похожи на статуи, — сказал Старлаб, глядя на медуз.
Обезьяна возился с книгами. Отобрав самую большую, стал читать.
Прочитав страницу, вырывал ее и поджигал, освещая процесс чтения. Потом вырывал прочитанную и тоже поджигал. Бумага морщилась и истекала дымом.
