Джин Стаффорд - В зоопарке
Нам с Дейзи не хотелось жить. Мы разрывались между ненавистью к Цезарю и любовью к Дружку; мы не могли расстаться с надеждой, что в один прекрасный день он снова станет приветливой собачкой, какой был до своего назначения на пост вице–президента страны Плейсерии. Цезарь стал теперь равноправным участником вечерних собраний на крыльце, где он напружинившись сидел рядом с бабкой, если только она не посылала его за чем‑нибудь. Он исполнял поручения с видом партнера, а не слуги. «Цезарь, газету!» — командовала бабка, и он, пугающе умный и нагловатый, сам открывал дверь и через минуту возвращался с «Бюллетенем». Каждый день, словно страницу из «Евангелия», миссис Плейсер читала какую‑нибудь заметку из газеты. Читала дважды: первый раз как есть, а второй — с возмущением, между строк.
Утрата, горе и унижение становились для нас все нестерпимее, и мы безмолвно взывали к мистеру Мерфи. Обратиться к нему прямо мы не решались, потому что обитал он в мире столь неопределенном и расплывчатом, что даже когда говорил «я», это слово точно исходило от кого‑то, стоявшего рядом. И все же в то печальное лето мы навещали его и зверят каждый день, ради той мимолетной отрады, которую находили в безмятежной лени его дворика, где ласково встречали нас черные глазки и всеобщая дремота. И когда мистер Мерфи, занятый измышлением какой‑нибудь военной хитрости, чтобы потеснить королем королеву червей, рассеянно и ненавязчиво расспрашивал нас о Дружке, мы отвечали, что с ним все в порядке и растет он настоящим красавцем. Тогда мистер Мерфи, утолив предварительно жажду, бывшую ему и советчицей и наложницей, бормотал в ответ: «Ну, и славно».
Надо было рассказать ему обо всем, нам нужна была его помощь или хотя бы участие, но как могли мы омрачить его солнечный мир? Привычно витавший среди нежных облаков, мистер Мерфи становился ужасен, когда какой‑нибудь удар выводил его из этого состояния. Нам случилось быть свидетелями одной такой бури. По соседству с его домом жил двенадцатилетний шалопай, который вечно свешивался через забор и пытался выучить попугая плохим словам. Успеха он не имел, потому что попугай не знал по–английски и при всякой попытке ошарашивал мальчишку ледяным взглядом и презрительным: «Тant pis»*.
Однажды грубиян зашел слишком далеко. Его голова, как игрушка на пружинке, вдруг выпрыгнула из‑за забора, а водяной пистолет в руке нацелился прямо в морду скунсу. Мистера Мерфи словно подбросило: побагровев от гнева, он схватил камень и метко швырнул его в спину обидчика. Удар оказался таким крепким, что мальчишка свалился прямо в лужу грязи и забарахтался в ней, дрыгая ногами.
— Если еще раз сюда сунешься, — загремел мистер Мерфи, — я тебя прикончу!
Угроза была нешуточной: мне не часто случалось видеть такой яростный, неистовый и беспамятный гнев.
— Как он смел! — кричал Мерфи, протискивая руку в клетку Мэллоу, чтобы потрепать, приласкать и утешить животное. — Да он совсем спятил. Дьявол, а не мальчишка!
Он не вернулся к пасьянсу, а зашаркал по двору, меча громы и молнии и останавливаясь только, чтобы поворковать со зверьем, напуганным его взрывом ничуть не меньше, чем вторжением мальчишки, да приложиться к горлышку. Мы были в восторге от раскрывшейся вдруг стороны его характера, но увидеть мистера Мерфи в таком состоянии опять нам бы не хотелось — лицо его пылало угрюмым багровым цветом, глаза воспалились, а вены на лбу, казалось, вот–вот лопнут. Мы никогда еще не видели человека столь близкого к безумию, а поэтому и не рассказывали ему о Дружке: ведь нерассказанное не могло причинить ему боли, но в нас эта боль стучала, как в большой ноющей ране. Секрет всё же скоро вышел наружу. Мистер Мерфи услышал о перерождении собаки в биллиардной, куда он наведывался, мучимый редкими, но неодолимыми приступами болтливости. Когда на следующий день он спросил нас о Дружке, и мы ответили, что с ним всё в порядке, он, раздумывая, пойти ли ему трефовым валетом сразу или обождать до поры, спокойно ответил, что мы чудные девочки, но врем, не краснея. Казалось, он ничуть не сердился, а только любопытствовал, и, расспрашивая нас, по–прежнему чередовал джин с бубнами, червами, пиками и трефами.
В тот день пасьянс у него, против обыкновения, сошелся, и увидев все карты в строгом порядке, он откинулся на стуле с нескрываемым разочарованием и воскликнул: «Черт меня подери!» Затем необычайно быстрым и ловким движением он сгреб карты, сложил их в колоду и перевязал резинкой. Вот тогда‑то он выложил нам всё, что думал о бабке. Как и в прошлый раз, он раскричался и побагровел, и, хотя тысячу раз повторил, что мы здесь ни при чем и что он нисколько нас не винит, мы боялись что мнение его вдруг изменится и, онемев, трусливо прижимались к обезьяньей клетке. Обезьянки в ужасе сжимали наши пальцы и слабо, протестующе попискивали, будто говорили:
— Ну, пожалуйста, Мерфи, перестань, пожалей наши нервы!
Буря кончилась так же внезапно, как и разразилась. К Мистеру Мерфи вернулся его нормальный бледный цвет лица, и он спокойно сказал, что ничего не остается делать, как идти объясниться с самой миссис Плейсер. «Прямо сейчас», — добавил он, хотя, по его словам, было уже поздно изгонять беса из искалеченной души Дружка. А поскольку он доверил собаку нам, а не ей, то добавил, что мы должны пойти с ним вместе, набраться храбрости, не посрамить Ирландии, заявить о своих правах и показать старой стерве ее место.
Какая в тот день стояла жара! Мы шли как в бреду среди звенящего зноя, когда у одних лишь кузнечиков хватало сил двигаться, и мне приходило в голову, что эфир должен пахнуть, как пьяное дыхание мистера Мерфи. Ведь из меня и Дейзи потом в любом случае вытянут все жилы вместе с сердцем, мыслями и гордостью. Если бы только я была пьяна, как мистер Мерфи, который, казалось, не прилагая усилий, плыл по жаре, безвольно распустив губы и полузакрыв глаза. Когда мы повернули на тропку к бабкиному дому, кровь кипятком обожгла мне вены. Все это было так бессмысленно, опасно и глупо: две дурашки–замарашки и шутоватый пьяница идут исполнить высокую нравственную миссию! Да мистера Мерфи никто и не принял бы всерьез, отчасти потому, что он и впрямь был немногим более, чем булькающей бутылкой, отчасти из‑за его одежды. Такое чучело надо было еще поискать! Он всегда выглядел чучелом на улице: во дворе нелепость его костюма скрадывалась всеобщей безалаберностью, но когда он появлялся на городской почте или в парикмахерской — а сейчас на бабакиной тропке — вид у него был просто фантастический. На нем были заношенные, но сохранившие неистребимый узор ткани штаны и синяя фланелевая рубашка без воротника. Глупее всего выглядела его мягкая шляпа на три размера больше головы. И как будто дополняя собой этот балаганный наряд, на плече восседал Шеннон — старший капуцин, обнимая его за тонкую красную шею.
Бабка и Цезарь стояли рядом за стеклянной дверью и, казалось, давно поджидали нас. С минуту бабка и мистер Мерфи, не говоря ни слова, смотрели друг на друга, разделенные заросшей сорняками кирпичной дорожкой от ворот к крыльцу. На меня и Дейзи бабка даже не взглянула. Обеими руками она поправила очки и, посмотрев вниз на Цезаря, обычным голосом спросила:
— Хочешь погулять?
Цезарь ударил в прозрачную дверь всем телом, и дверь распахнулась, словно пасть. Я кинулась ему наперехват, а Дейзи бросила в голову библиотечную книгу, но в мгновенье ока он был уже на мистере Мерфи, сорвал с его плеча обезьянку и, тряхнув пару раз, свернул ей шею. Он весь день бы грыз и трепал труп, если бы бабка, выйдя по дорожке из дому, не прекратила его рычание легким шлепком и не произнесла бы тоном, понятным и идиоту:
— Ах, негодник, как тебе не стыдно! Ты сделал больно обезьянке мистера Мерфи?
Сделал обезьянке больно! В последний раз, виновато вздрогнув, жизнь угасла в бедном зверьке. Шеннон лежал в кровавой пене, умоляюще заломив над головой ручки. Кожаные пальцы свернулись в слабые, беспомощные кулачки, а задние лапы и хвост обмякли и безобразно развалились на тропинке. Мистера Мерфи вдруг сразу разобрал хмель, и он расплакался хорошо знакомыми нам с Дейзи слезами, которые одно лишь время могло унять. Был багряный закат, и мы стояли оцепенев, ошеломленные свалившимся на нас горем и неизбывным стыдом. Казалось, прошла вечность, прежде чем мистер Мерфи подобрал тельце Шенонна и побрел прочь, качаясь и всхлипывая: — Не может быть, это неправда!
На закате следующего дня, таком же больном и тяжелом, в страшных судорогах подыхал Цезарь. Корчась на клумбе, он сломал две высокие штокрозы, и еще долго после того, как остановилось сердце, продолжала дергаться его задняя лапа.
Мистер Мерфи с неотступностью маньяка приготовил ему отраву, тщательно пропитал ядом целый фунт колбасы и рано утром, валясь от усталости с ног в тяжелом похмелье, пробрался в дом к миссис Плейсер и подложил колбасу под кухонной дверью. Проделал он все так тихо, что Цезарь даже не шевельнулся в своем глупом и счастливом сне у кровати бабки. Все это нам стало известно доподлинно, потому что мистер Мерфи и не думал хранить свою месть в тайне. Покончив с делом, он вернулся домой и прочитал над Шенноном заупокойную молитву так торжественно и громко, что пришлось вызвать полицию и везти его в участок протрезвлять зеленым чаем. Когда в камере он рассказал обо всем, было уже поздно: Цезарь успел сожрать мясо. Он корчился в страшной агонии, а мы с Дейзи, не в силах смотреть на его муки, ушли в горы, где, содрогаясь от отчаянных рыданий, рвали на клочки росшие там по трещинам песочные лилии. Нашей единственной мыслью было бежать, но куда могли мы сбежать? Мы двинулись было на запад, в горы, но как только увидели суровый белый ледник, наши крылышки опустились. И равнина, как ни старались мы, не открывала нам приюта. — Если бы мы были большими, если бы мы не были девчонками! — тоскливо повторяла Дейзи.
