Эрик Шевийар - Красное ухо
Пассажиров, вылетающих в Бамако, просят проследовать к выходу С.
Это тяжелый удар. В подавленном состоянии он заходит в самолет и садится на свое место. Его соседом оказывается молодой беспокойный малиец, который нервно ерзает в кресле, терзая края откидного столика. Либо траур, либо ломка, что, впрочем, почти одно и то же, улыбаясь про себя, констатирует наш проницательный лексикограф. Его предложение о помощи остается без ответа. Ну и ладно, все равно он бы не смог воскресить бедняге отца, ни достать ему дозу. Самолет по-прежнему не трогается с места.
По громкой связи объявляют, что взлетная полоса обледенела.
Ну и слава богу. Значит, еще не все потеряно. Быть может, мы все-таки никуда не поедем. К нему возвращается самообладание. Состояние соседа, напротив, ухудшается: малиец доламывает-таки столик, роняет голову на колени и, неистово стеная, начинает раскачиваться взад-вперед. Становится все сложнее делать вид, что ничего особенного не происходит. Вам нехорошо? Вам нужна помощь? Малиец неожиданно вскакивает с места, и ему приходится подняться, чтобы пропустить соседа.
Кулак подкрался незаметно. Удар — и мир летит вверх тормашками.
Вместо взлета отлетела голова. Вот что значит ввязывается неизвестно во что. Его выносят из самолета. Санитар, склонившись над ним, заботливо зашивает его рассеченную губу. На следующий день он возвращается домой. Из своего вояжа он привозит негритянскую маску, которая производит должное впечатление. Суровых калек, — вернувшихся из жарких стран, выхаживают женщины.
Чемоданы улетели без него. Они-то и расскажут ему про Африку.
Он получил по заслугам. Вы только представьте: всего за несколько секунд до рокового удара, сидя в самолете, застывшем в ледовом плену, он как ни в чем не бывало выводил на первой странице своего судового журнала: Идет четвертый час полета, Африка все ближе, но слонов пока не видать. Это было наверняка остроумно, но оказалось несколько преждевременно. Его опухшее лицо раздувается на глазах. Вот вам и обещанный слон, во всей своей красе.
И надо же ему было нарваться на браконьера.
Сам виноват. Своими позами, манерами, вечной нерешительностью и капризами он просто-таки напрашивался на роль боксерской груши. Как это часто бывает, протестировать столь соблазнительный спортивный снаряд вызвалось лицо, уже не раз попадавшее в поле зрения полиции, — и да здравствуют газетные штампы! — впервые в жизни воскликнул потрясенный писатель, потерявший много сил, а главное, крови, которая, как известно, заменяет ему чернила.
Впрочем, не окажись в самолете этого преступного элемента, кто-нибудь другой все равно бы это сделал. Какой-нибудь славный малый. Или добропорядочная гражданка. Удара было не избежать.
Похоже, он чувствует себя комфортнее в ипостаси выздоравливающего больного. Ему нравится ежедневно глядеться в зеркало, наблюдая за схваткой болезни и медицины. Ему нравится в тысячный раз рассказывать историю своего злоключения, сдабривая ее смелыми шутками. Потом он неожиданно замолкает, безмолвно напоминая о том ужасе, через который он прошел, и его собеседник, уде готовый было рассмеяться, вдруг понимает, что вел себя как последний мерзавец, и густо краснеет. Это очень сильная сцена.
Затем следует очередная шутка. Как изящно!
И все же ему удается нас удивить, ибо он все-таки уезжает. Он снова отправляется в Африку. Все были уверены, что он воспользуется случившимся, чтобы отказаться от поездки, но он снова едет. И снова на самолете, потому что в наше время до Африки уже не добраться, перепрыгивая с лианы на лиану. С ударом гиппопотама он уже познакомился. Равно как со змеей, которая вытягивается, словно рука, и впивается в жертву; с последствиями опухоли, с лихорадкой. Ему больше нечего опасаться. В том кулаке поместилось все, чего он боялся.
Температура воздуха в Париже +3°. Температура воздуха в Бамако +37°. Продолжительность полета 5 часов 30 минут. Исходный вес 72 кг.
II
Каждые пять минут он лезет в карман за своим черным молескиновым блокнотиком и извлекает его оттуда: то как пистолет из кобуры, то как носовой платок, чтобы утереть слезы. Бывает и так, что блокнотик лежит у него в руке словно бумажник — для Африки Красному уху ничего не жалко. Его черный блокнотик не случайно напоминает диктофон или фотоаппарат, ведь в нем Красное ухо в мельчайших подробностях запечатлевает окружающую действительность. Это все для его великой поэмы про Африку. Надо видеть, как он достает из кармана свой черный молескиновый блокнотик: то широким, почти театральным жестом, то с нарочитой небрежностью, а то и вовсе украдкой, прячась за стволом дерева или у какой-нибудь полуразвалившейся стены, словно террорист-одиночка, замышляющий преступление века. Еще немного, и Африка взлетит на воздух.
Но, судя по всему, он вовремя отказывается от своих гнусных намерений, ибо так ничего и не происходит.
Красное ухо кладет на колени и раскрывает свой черный молескиновый блокнотик. Неужели он и правда надеется таким образом проникнуть в самую суть Африки? О нет, скорее он открывает его с видом человека, обнаружившего пожарный выход из горящего здания. Вот он, тот узкий лаз, через который Красное ухо покинет Африку. Другого выхода нет. Ему бы так хотелось самому залезть в свой блокнотик и захлопнуть за собой черную молескиновую обложку. Ведь сколько бы он ни улыбался, отбивая ногой жизнерадостный африканский ритм, все равно никто не поверит, что черный предмет, над которым он так усердно склонился, — это тамтам. Так усердно, что после трехнедельного пребывания в полевых условиях его блокнот по-прежнему похож на ежедневник образцового офисного служащего. Правда, из него было выдрано несколько страниц, испорченных его убогими художествами (выдирать, применительно к нашему педантичному клерку, означает удалять бумагу по намеченной сначала большим пальцем, а потом ногтем большого пальца линии, высунув от напряжения кончик языка. Смотрите внимательно: еще неизвестно, когда вам снова выпадет случай столкнуться с необузданной дикостью его инстинктов!), — однако пытливым потомкам отныне надлежит считать недостающие страницы самыми пылкими отрывками из его великой поэмы про Африку, которыми было решено пожертвовать во имя описания простой, нелитературной, непридуманной красоты африканских будней. Однако до этого выступления он еще не дозрел. Весь в заботах о своей книге он без устали собирает для нее материал, за которым, собственно, сюда и приехал. Материала так много, что за ним даже не приходится нагибаться. Пока он еще только задается вопросом, как впоследствии соединить эти беспорядочные записи в единое целое.
Быть может, с помощью добротной строительной смеси из соломы и грязи?
За этими думами (первый этап становления великой поэмы про Африку) Красное ухо забывает убрать вспотевшую руку со страниц своего черного молескинового блокнотика. Страницы вспучиваются. Выглядит великолепно. Дальше следуют первые скромные помарки. Сначала это просто черточки, тонкие черточки толщиной с волосок, но не игриво изогнутые, как свойственно волосу, а идеально ровные, параллельные строчкам. Они так аккуратно ложатся поверх слов и предложений, что не сильно мешают их удобочитаемости. Можно подумать, что Красное ухо их не зачеркивает, а выделяет или же что он специально оставляет их, приберегая для полного собрания своих сочинений с рабочими вариантами в конце каждого тома. Но через несколько страниц он входит во вкус, зачеркивания становятся экспрессивней, грязнее, насыщенней, словно автор наконец-то нашел свой голос, свой стиль, свою манеру честного отображения на бумаге собственного мировосприятия и жизненного опыта.
Теперь Красное ухо работает выразительными и четкими штрихами, в лучших традициях французской школы.
А еще теперь случается, что его почерк искажается, и буквы начинают скакать по строчкам: Красное ухо приучился записывать свои размышления и тонкие замечания в местных маршрутках, разъезжая по разбитым дорогам Африки. Ничего особенного он не записывает, зато лихим, необузданным почерком, к тому же поднимая целое облако пыли при каждом повороте. «Лежачие полицейские» изо всех сил стараются усложнить ему жизнь. Его слов опасаются. И не зря. Трудности только раззадоривают писателя. Писать, несмотря на толчки и пинки, мотаясь из стороны в сторону, — не это ли значит танцевать с Африкой?
Не это ли значит прижимать к себе трепещущее тело Африки, трепеща вместе с ним?
Он решительно раскрывает свои черный молескиновый блокнотик, но слова почему-то не идут, равно как и мысли. Между красными ушами — пустота. «Я бесплоден, как африканская почва, — ликует он, — вот именно, я настоящий сын Африки». Но однажды, попивая сорговое пиво в уличном ресторане города Дженне, он замечает светловолосую девушку, перед которой лежит нечто, подозрительно напоминающее черный молескиновый блокнотик. Господи, вы только посмотрите, как она пишет! Сразу видно, что она ничего не понимает в Африке, в скупой, бессловесной африканской красоте. Она то и дело переворачивает страницы. Нет, это явно не путевые заметки — путевые заметки делаются короткими загогулинами; она же строчит, не поднимая головы, не переводя дыхания, каким-то бешеным галопом, за которым не поспевает даже ее конский хвостик. Эта женщина не путешествует по Африке, она по ней мечется, и, глядя, с какой скоростью она перемещается, не вставая из-за стола скромного уличного ресторанчика в Дженне, Красное ухо опасается, как бы она не опередила его по всем направлениям.
