Глеб Шульпяков - Город "Ё"
— То есть Индия задолго до Шекспира пришла к выводу, что «весь мир театр»…
— …и даже боги в нем актеры. И что спектакль не снимают с репертуара вот уже несколько тысячелетий. А теперь давайте представим себе, для кого они играют. Для кого вообще играют актеры? Для кого можно играть в театре?
— Для зрителя, конечно.
— А если зрителя нет?
— Друг для друга, не знаю…
— Отлично. Начнем с первого пункта — есть ли зритель в этом представлении? И если да, то кто он?
— Бог, я полагаю.
— Хотелось бы так думать, ах, как хотелось бы! Но — кто может быть уверенным в этом зрителе? Особенно в Индии, где Брахма находится в перманентной, как медведь зимой, спячке?
— Хорошо, тогда для себя.
— Капустник, курсовая работа ГИТИСа — да? Всеиндийский аутотренинг, домашнее представление размером со страну. Хорошо. А если зал пустой, а играть для себя наскучило? Да и пьеса старая, надоевшая — за тысячи лет-то?
— Знаете, если все так плохо, актеры просто снимают костюмы — и идут домой, жить обычной человеческой жизнью.
— Правильно! А теперь вопрос: какую жизнь можно считать нормальной — людям-актерам в мире-театре? Иными словами, куда человеку податься со сцены, когда играть больше нет смысла? Где его дом, где его нормальная человеческая жизнь? В чем она?
— Некуда, в самом деле.
— Потому что сцена и есть наш дом. Игра и есть наша жизнь. И мы играем. Играем, играем, играем. Перед пустым залом, осточертевшие друг другу, в старом затертом до дыр спектакле, на прогнившей пыльной сцене, с которой никуда, как с подводной лодки, не денешься.
— Картина удручающая…
— …а главное, истинная.
— Однако должен быть выход…
— …и он есть.
— В чем же?
— Как у актера есть две реальности, театральная — и обычная, так и у людей есть альтернатива. Они, индийцы, эту альтернативную реальность давно открыли, вычислили. В чем она заключается? Как называется — скажите мне? Куда человек может уйти со сцены? В —?
— Послушайте, мы забыли еще один пункт!
— Какой, интересно?
— У любого спектакля есть автор! Который, как правило, сам спектакль после премьеры не смотрит. Кто он, вам не приходило в голову?
День восьмой, перевал Рахнатг
Последний поселок перед подъемом на перевал называется Манали. Гестхаусы, опрятные гостинички, магазины — видно, что с посетителями на перевале проблем не наблюдается, поток идет.
На выезде дорога закручивается в вальяжный серпантин, однако щель между горами неукоснительно сужается. На смену лирическим «алтайским» сопкам выдвигаются вполне красноярские, брутальные «столбы». Внизу еще шумит Терек, она же Катунь — похожа — речка Бейяз. Но здесь она уже совсем мелкая, каменистая.
Начиная с трех тысяч на голой обочине, прямо над обрывами, мелькают из жести сколоченные сарайки. «Shop № 8905», «Shop № 2», «Shop № 942» написано от руки на картонках. На веревках вдоль магазина болтается одежда. Линялые лыжные комбинезоны, треухи и варежки. Драные синтетические шубы галлюциногенных расцветок, их еще носили в Москве в начале 80-х, кто помнит.
Все это барахло — старое, ношеное, давно вышедшее из моды — здесь, в Гималаях, над облачными пропастями, смотрелось дико и нелепо. Не увязывалось с романтическими, в лермонтовском духе, пейзажами. И в то же время было знакомым, почти родным. Как будто все это ты уже видел, знаешь. А потом забыл, стерлось из активной памяти.
Глядя на полых людей, висящих на веревке, я вспомнил роман писателя Исигуро. Честно говоря, не помню, как он назывался. Роман этого японца был про потерянные вещи. Что все они — забытые, исчезнувшие (но не уничтоженные, не украденные) — не пропали и хранятся на английском острове в большом ангаре, в пронумерованных картонных коробках (японец писал, говорю же). То есть в целом роман был про клонирование или что-то в этом роде — про выемки парных органов. А мне запомнился ход с вещами. С ангаром, где лежит кассета с какой-то песенкой. Ее, эту кассету, героине надо обязательно найти и прослушать. Связано у нее что-то важное с этой музыкой. Любовная история, конечно — что еще может быть важного?
На горной дороге я вдруг почувствовал себя в романе этого безумного Исигуро. Как будто тоже ищу какую-то кассету. А потом, на следующем повороте, понял, в чем дело. Ведь наше сознание и память тоже устроены спирально — как серпантин, по которому мы ехали. И ведет этот серпантин туда, где все наши потери сложены в коробочках, пронумерованы. Просто мы до поры до времени в этот отсек не заглядываем. Не знаем. Пока после очередной выемки (что такое жизнь человека, как не череда выемок?) — после очередного круга на серпантине не наткнемся. Пока потеря не отыщется (а она обязательно отыщется). Вот и я — ловил себя на мысли, что ищу на веревках свои вещи. Тот самый, синий с белыми полосками, комбинезон, который на меня напяливали перед лыжами. Любимый малахай, серую военную шапку — муж маминой приятельницы получил майора, и его капитанские цацки достались мне. И шубу сестры. Мода на них прошла быстро, и ее, голубую с искрой, перешили на меня. Участь младшего брата! Вот ведь странное дело… Ради этого, наверное, мы и путешествуем.
День девятый, Дхармасала
Индийские Гималаи — буддийская, тибетская земля. С тех пор как китайцы оттяпали Тибет, Индия безоговорочно принимает беженцев, вот уже полвека. Нарезая под монастыри лучшие земли — здесь, поближе к их утраченной родине.
Монастырей много, и все они новые, новодельные. Хотя часто копируют по форме древние. Столицей этого фантазийного, эфемерного, изгнанного Тибета — Тибета по эту сторону Гималаев — считается городок Дхармасала. Здесь живет тибетское правительство в изгнании, собрано крупнейшее хранилище книг и манускриптов по ритуалу и философии буддизма (ведь главное в тибетском буддизме — это преемственность, безоговорочное следование ритуалу).
В этом городе находится и резиденция Далай-ламы.
Есть две Дхармасалы, верхняя и нижняя. Расстояние между ними — полчаса по серпантину с видами на снежные пики с одной стороны — и бескрайнюю туманную равнину с другой. Идеальное выражение буддийской практики, в которой ослепительные ледяные вершины духа достижимы через монотонное, равнинное усердие воли и разума.
Далай-лама бывает в городе нечасто и без огласки — чтобы не создавать ажиотажа в крошечном, с люльку маляра, городе. Однако народ все равно подтягивается сюда со всего мира, индуистского и христианского, мусульманского. Поскольку в любом из этих миров есть тысячи приверженцев именно тибетского, школы Гелуг, буддизма.
Толпа в Дхармасале пестрая, разношерстная. Полно лавок с тряпками и амулетами, которые по вечерам, подсвеченные фонариками, производят галлюциногенное впечатление. При покупке трубочки в такой лавочке владелец может запросто предложить «содержимое» — хотя официально наркотики запрещены, конечно же. В пересчете на рубли грамм «afghani cream» достается практически даром.
Рестораны и кафе, разумеется, тоже имеются — по большей части тибетские, то есть чистые и аккуратные, чистоплотные. Гостиницы — от гестхаусов, где можно переночевать за три копейки вповалку, до вполне сносных. С окнами во всю стену и видом, от которого по утрам, когда отдернешь занавеску, душит крик восторга или рыданий, не знаю.
Городок этот мне все больше нравится, и я решаю пожить здесь дня два-три. Это вообще мой синдром последних лет, симптом. С тех пор как не стало Москвы — как вслед за городом «слили» театр, кино и литературу, вообще всё слили, — многие места на земле кажутся мне более пригодными для жилья. Во многих из них я ловлю себя на мысли, что готов остаться. Фантазия, конечно, химера. Но мысль, мысль…
Плюс мне по душе сновидческая, неправильная логика этого города (ну что это за город, три улицы!). От центральной площади размером с большую прихожую или посудную лавку расходятся эти три улицы. Три щели, забитые всеми сокровищами индийской бижутерии. Однако идут они не параллельно друг другу (как тебе сперва кажется), а расходятся веером (о чем ты не подозреваешь). Пока в одной расселине между лачугами не видишь пустоту, пропасть. И что соседняя улица давно ушла по хребту горы, до которой не дотянешься. Не запрыгнешь.
Улицы разошлись, между ними пропасть. Что делать? Особенно если возвращаться — «плохая примета»? Метафора жизни, между прочим. Вот поэтому этот город мне и нравится.
Ну и, во-вторых, мне давно уже, со времен первых наездов в Лаос, Таиланд и Камбоджу, по душе эта клокастая евротолпа (моя знакомая русская англичанка называет таких людей pixies-hippies). Дело в том, что я уверен — все эти люди, молодые и не очень, с косицами до лопаток, в пестрых шалях и сари, загоревшие под бронзу и выгоревшие до белизны, с младенцами в заплечных рюкзаках, с прозрачными от голода и гашиша глазами — все они, как и я, фантазеры. Мечтатели. Живут, подобно мне, иллюзиями. Химерами. В вымышленных, надуманных мирах. Поэтому их тянет сюда, в страну вымышленного, ненастоящего Тибета. В страну в изгнании. В место силы буддизма, с которым их ничто, кроме желания иной, чем дома, жизни, не связывает. Не про них он, конечно, этот буддизм. С его повседневной, рутинной практикой мантр и сутр — на языке оригинала, без знания которого подходить к буддизму вообще не стоит. С его сосредоточенным умозрением собственного сознания — и изнурительного быта, поскольку монастырь — это колхоз, который надо тянуть собственными силами каждый день, каждую минуту. С его парадоксальным ходом мысли — на пути к освобождению от мысли как таковой.
