Иван Булах - Курортный роман

— А ты рос в детдоме? — а у самой в голосе и глазах жалость, участие и любопытство.

— А вот про это не надо! Я не люблю все нараспашку и чтоб жалели. Зло берет, давай лучше о другом.

— Я тоже хлебнула. Отца уже после войны посадили, как врага народа. Мы с матерью мыкались по чужим углам.

— Зато сейчас по тебе не. скажешь, что ты доедаешь последний кусок, в люксе, — а сам смеюсь.

— Нет, я серьезно. Отец как вернулся, двенадцать лет работал на шахте, из них восемь под землей.

— А сейчас?

— Сейчас, — она замялась, потом, как бы решившись, закончила, — сейчас у него свое дело. Хорошее дело. Честное. Тебя это не шокирует?

— Да нет, — а сам опять смеюсь, а она уже сердится.

— Ты не думай, я содержу себя сама. Училась и работала. Честное слово! — и вдруг засмеялась. — Хочешь знать, где я одно время подрабатывала? Ни за что не догадаешься! Домработницей.

— Ты?

— А что? Люди хорошие попались. Он спец какой–то, на заводе все пропадал, а жена его кандидат каких–то наук, все жучками да бабочками занималась. Посмотрел бы ты, как люди живут.

Да не смеюсь я. Честно! Я‑то не лучше тебя. Когда пошел учиться, то года два работал и деньги поначалу были, а потом летом все по стройотрядам. Помнишь хрущевские времена? Один год отработали мы в колхозе, строили кошары, и все студенты по домам, а мне–то некуда, дома нет. Бригадир посоветовал сено метать, говорит, платят хорошо. Пошел.

В выходные дни мужики по домам, а я на трактор, был такой ДТ‑20, с волокушей, и один в день до восьми стогов ставил. Трактором со всех сторон стог набиваю–набиваю, а потом пару копен вилами наверх и завершу.

В день доходило до сорока рублей. Чуешь, сорок! А стипендия была двадцать четыре. Вкалывал по–черному. Раз, с жадности, десять стогов поставил. Уже потемну кончил, да, видать, надорвался. Какой–то упадок сил. Лег под стог, перед глазами мурашки, ни рукой ни ногой двинуть. Уж и деньгам не рад…

— А я, — подхватила Татьяна, — на пятом курсе ночной нянечкой работала с круглосуточниками. Тяжело было. Иногда как разорется ребятня, не выспишься путем и не подготовишься к занятиям. Правда, одно хорошо — кормили бесплатно.

— Слушай, а ведь и я так подрабатывал на четвертом курсе. Пригласили меня в интернат с баяном. У них был лучший в городе танцевальный ансамбль, а баянист работал в трех местах. Так вот меня как тапера и взяли, вроде второго тренера. На репетициях я, а на концертах этот мужик выступал, правда, играл он отменно. Зарплаты мне никакой, только в обед кормили. Ой, а как унизительно и противно. Ученики мне мяса вроде незаметно наложат с горой. Они–то по доброте своей… Сейчас себя ненавижу за это… из–за куска хлеба… Потом ходили вагоны разгружать, тяжело, но зато не так унизительно}.

Помолчали.

— Выходит, у нас с тобой кое–что есть общее, — говорит Татьяна. — Давай за это по пять капель.

— Давай.

А время идет. Тут бы спать надо, а мы как в запуске, взахлеб давай молоть всякую милую чепуху.

И то интересно, как сговорились, ни я, ни она ни одним словом про семьи, детей, про работу. Перемыли косточки курортникам–пьяницам, бабникам, этим… легким женщинам…

— Что это у вас за компания? Все говорят, что это вроде общины или секты какой–то. Но говорят, что интересно у вас.

Давай я ей про наш колхоз трепаться.

— А меня могут принять к вам?

— Как себя будешь вести, что ты принесешь нам.

— Я вступительный взнос сделаю, я ведь богатенькая.

— Да вижу. Приданого у тебя много.

— Надеюсь, ты меня не придушишь? А? — а сама раскраснелась, чуток от коньяка приугорела, и мало–помалу по ковру ко мне подбирается. А симпатичная зараза. Как вишенка. Ну все при ней. Одета в спортивный костюм, фигурка, ну как у гимнастки. А глаза! Ну не передать. Как хлопнет ресницами, как веером или крылом взмахнет. Сама на меня глядит и глядит.

— Знаешь, Вася, а ведь я таких необыкновенных людей, как ты, встречаю в первый раз.

— Э–э–э, Таня! Ты уже замолола. Это я с тобой такой, да и рисуюсь. А на работе зверь зверем. И характер у меня обидчивый и собачий. Вру и притворяюсь. Сейчас тебя разжалобил. Ты не верь ни одному слову. Я хвастун, брехун и бабник.

— Да нет, поверь. Я в людях разбираюсь.

— Ну и что ты разбираешься? Увидела, мужик на гармошке играет и сразу — необыкновенный. Эта Белокуриха, веселый заповедник, тут все мерещится в розовом цвете и на босу ногу. Тут все необыкновенные и талантливые. Это оттого, что живут на всем готовом, без горя и забот и начинают с жиру беситься. Врут друг другу: «Меня жена не понимает! Как я страдаю!» — «Меня муж не ценит! Как он меня мучает! Он пьет! Гуляет!» — «Она жадная! Ревнивая!» — «Я тебя тут встретил и понял, ты ангел!» — «О! Ты меня понял! Я умираю от любви! Милай!» — и зарыдали оба. Да все врут. Женитесь вы по любви тут немедленно и через месяц с этой стиркой, кастрюлями, пеленками опять шипеть будете и запроситесь на курорт и снова скажете, что он меня не понимает. Все такие, а я, может, хуже всех и грешнее.

И вдруг она ни с того ни с сего:

— Поцелуй меня. Пожалуйста.

Меня как кипятком или серпом по… одному месту. И я давай мямлить:

— Это мы с большим удовольствием… Это мы не боимся… Но ты слепая… На кого позарилась?.. Нашла Ромео… У тебя плохой вкус, — а сам чувствую, покраснел как рак, аж пот прошиб.

— Да и я, — говорит, — давно не Джульетта, — а сама обхватила мою тыкву, да ка–а–к вцепилась своими губищами…

О, господи! Черт бы меня побрал. Пропала моя головушка. На завтрак я, конечно, опоздал. Петр Иваныч как увидел меня, так и давай клевать:

— Ну и морда! А губищи–то, ну чисто пельмени, как у сытого негра. Ой! А как мы зеваем! Мы не выспамшись?

Да отвяжись ты.

— Нет, нет. Слушай сюда. У нас в квартире есть кот Филипп, так об в марте домой тоже под утро приходит чуть живой и спать. Давай, Вася, я теперь буду звать тебя Филиппом? А?

Что с нею возьмешь? Да еще за правду. Пошел в радонку, отлежал ь ванне и завалился спать. Проснулся оттого, что кто- то пристально на меня смотрит. Открываю глаза, а это Таню- ха. Стоит на коленях перед кроватью, голову подперла руками и смотрит не мигая своими бархатными.

— О! Таня! Как ты меня нашла?

— Кто же в нашей деревне не знает гармониста?

Давай я суетиться.

— Конечно, у нас провисных балыков и ананасов с фазанами нет, но и мы кое–что могем.

Заявляется Петр Иваныч и с порога:

— Кто к нам пришел?.. Ну–ка, ну–ка! Хороша! А то уж Мы ему пели, как Стеньке: «Нас на бабу променял». От змей!

Танюха смеется, ну и хорошо.

— Ты это серьезно?

Великий Эйнштейн создал теорию относительности. Скажем, если вы пролетали в Галактике год, то на Земле прошло уже полстолетия и ваши дети старше вас.

Не знаю, не знаю. Что–то перепутал Эйнштейн. Вот на курорте время летит с космической скоростью. Это точно. Правда, дети не становятся старше, но бывает, что их становится больше…

Это так, глупое размышление о теории относительности, но она меня коснулась.

Остаток дней пролетел мигом. Все было замечательно. Особенно лыжные вылазки и восхождение на «Церковку». Взобрались к черту на кулички. Дух захватывает. Какие же мы ничтожные по сравнению с мощными хребтами, нагромождением скал, этим бескрайним простором.

Тянет на философию о вечности, о своем предназначении на Земле. Где–то тут, рядом, в Горном Алтае космический центр Земли. Может, от этого и такие мысли лезут в голову?

Среди зимы кровью сочатся сквозь снег гроздья рябины, все скалы исписаны сообщениями типа: «Здесь был Коля из Абакана… 1981 г.» и, конечно, «Толик + Надя = Л» и другой краской подписано: «Дураки». Это точно, это по–нашему, и плевать им на космический центр.

Пылал костер на снегу. Был чай и шашлык, и все с горьким дымком, и на морозе. Нет. Это надо видеть!

Все мы тут с бору по сосенке, знакомы случайно и разлетимся по России–матушке не сегодня–завтра. Никто не зависит от другого, ничто не связывает навечно, так почему нам так хорошо?

Приезжали столичные артисты, ходили на их концерты. Два раза заваливались- в бассейн, а там сауна, душ. Чудно! На улице мороз под сорок, а мы в бассейне плаваем. Ну не сказка ли?

Не буду все описывать. С Татьяной сроднились душа в душу, и про это в голос не говорят, да и не по–мужски.

Как–то вечером, когда все угомонились и мы остались одни, она и говорит:

— Давай съездим в Бийск. По магазинам походим, в музей заглянем, а потом в Сростки к Шукшину. Это мой любимый писатель. Я там два раза была, а в прошлом году даже попала на Шукшинские чтения.

— А что? Давай махнем. Я машину организую.

— Да я ее уже организовала.

— Как организовала?

— У меня своя здесь. Я же на машине приехала. Она в гараже у знакомых стоит.

— Ну ты даешь! Как отмочишь, хоть стой, хоть падай. И, главное, молчком. Я уже тебя боюсь. Может, ты мафиози или внучка Рокфеллера?