Юрий Буйда - Львы и Лилии
И лишь однажды... это случилось незадолго до ее смерти... я хорошо помню тот вечер... мы смотрели по телевизору новости и вдруг услыхали: погиб Андре... тот самый Андре... оказывается, этот итальянистый красавец женился на какой-то страшно богатой женщине... она была старше его... лет на тридцать, наверное, старше и очень богата... миллионерша какая-то... они прожили вместе года полтора... и вдруг он соблазнил то ли ее дочь, то ли внучку, какую-то молоденькую девочку, и эта старуха его убила... забила до смерти железной палкой... ужас... я хорошо помнила Андре: он соблазнял всех машинально, привычно, мимоходом... у него качество такое было — всех соблазнять, всем нравиться... ну это как цвет глаз или привычка дышать, от природы... у кого-то голубые глаза, а у Андре — привычка соблазнять... а эта женщина приревновала его к девчонке — и убила... железной палкой, Боже мой, железной палкой по голове...
Сюжет в новостях был коротким — не больше минуты... потом стали показывать каких-то футболистов... и вдруг я услыхала стон... я испугалась... я даже не поняла сначала, что происходит... а это она — она плакала... она тихонько всхлипывала, постанывала, у нее текло из носа... она вся содрогалась... Господи, я никогда не видела ее такой... никогда... ну да, коньяк и таблетки, это понятно, но все же, все же... дело не только в коньяке и таблетках, я уверена... она корчилась... плакала, забыв про коньяк... уронила сигарету на пол — едва не прожгла ковер... я растерялась... не знала, что делать... я боялась ей помогать — она ведь могла разозлиться, накричать...
Потом она затихла... выпила коньячку, закурила... я не стала выключать телевизор, чтобы не спугнуть ее... она сама выключила... встала, прошлась по комнате... наконец заговорила...
Никогда я ее не понимала, эту Федру, сказала мать, наверное, все дело в том, что я — другая... я — Ганна Главари, Марица, фейерверк, трам-там-там и трам-там-там... а она — она из другого теста, эта Федра... из того же теста, из которого выпечены все эти Клитемнестры, Медеи и леди Макбет... тяжеловесные стихи, пафос, тога... или что там они носили? Пеплос? Хитон? В общем, что-то ужасное, монументальное, из мрамора и гранита... монументы, а не люди... все эти Тесеи, Ипполиты, Цицероны... и Федра... эта Федра... влюбиться в мальчика только потому, что он похож на ее мужа... но ведь не в муже дело... да плевать ей было на мужа... ни один муж не стоит бессонных ночей и слез... о Господи... а вот этот мальчик — стоит, он стоит бессонных ночей... впрочем, дело даже не в мальчике, нет... это любовь... он стоит любви... любовь стоит любви...
Я слушала ее, держась рукой за горло... мне казалось, она бредит... но она не бредила...
Она говорила усталым и почти трезвым голосом, хотя и не очень уверенно держалась на ногах...
Теперь-то я понимаю эту Федру, сказала она, понимаю... поздно... все — поздно... Ипполит, бедный мой Ипполит, глупый и бедный Ипполит, любимый мой... каким же дураком он был, Господи, каким же дураком... глупый, красивый, нежный Андре... ласковый и глупый... настоящий красавец... настоящая красота всегда глупа... убить ее — проще простого...
С горькой усмешкой покачала головой и заговорила, не повышая голоса:
Давно уже больна ужасным я недугом. Давно... Едва лишь стал Тезей та-та та-та-та И как-то там та-та та-та -та-та Я, глядя на него, краснела и бледнела, То пламень, то озноб мое терзали тело, Покинули меня и зрение и слух, В смятенье тягостном затрепетал мой дух...
Рассмеялась — деревянным каким-то смехом... у меня мурашки по коже от ее смеха...
Господи, сказала она, какая это чушь... какая прекрасная чушь, Боже ты мой... какая сладкая чушь... я была как мяч, понимаешь? Как будто он брал меня... вот так, в руку... и швырял... и я взлетала в небо и вспыхивала, и сгорала... какое счастье — взлететь, сгореть, исчезнуть навсегда... а теперь... а теперь — Ипполит погиб, а Федра... Федра... Федра эта ваша — дура... одноглазая дура...
И снова зарыдала.
Я не выдержала... Боже, Боже мой... в ту минуту у меня не было никого ближе, никого любимее, никого — роднее... только она, она!.. Я не выдержала, заплакала, заревела дура дурой, бросилась к ней, обняла, опрокинула стакан...
Она спохватилась... нахмурилась... отстранилась, поправила волосы, потянула носом и, глядя поверх моей головы, сказала: “Милочка, ты разлила мой коньяк...”
Милочка...
Я схватила тряпку и стала вытирать пол.
А потом она умерла...
Я часто думаю об этом... о ее смерти... встаю пораньше, подхожу к окну... раннее утро, только-только начинает светать... небо над крышами становится светлее... редкие машины... люди... мне ничего не приходит в голову... наверное, все просто: праздник завершился, наступили будни... на земле валяется чья-то перчатка... всюду конфетти, какие-то бумажки, окурки... хмурые дворники шаркают метлами... однажды утром мать забралась на подоконник и шагнула в пустоту... восьмой этаж... без криков, воплей, без истерики — просто шагнула с подоконника... лучше бунт, чем будни... я ничего не слышала... проснулась от звонка в дверь... это была соседка... она принесла глаз... стеклянный глаз, завернутый в носовой платок... мать так никогда и не воспользовалась протезом... носила темные очки... этот чертов глаз был у нее в кармане, когда она выбросилась из окна... соседка отдала мне ее глаз... я хотела его выбросить, но не выбросила...
На кладбище собралось множество людей. Я плохо понимала, что происходит и что говорят все эти мужчины и женщины... меня мутило и при этом — меня била радостная дрожь... радостная дрожь и предвкушение чуда... я не знала, что с этим делать, как быть, мне было стыдно: похороны, горе — и вдруг эта неуместная радость... болела голова, текли слезы, тугая резинка в трусах больно впивалась в живот... и еще этот душераздирающий, умопомрачительный оркестр... всюду елочные лапы, какие-то ветки, цветы, яма... мне она показалась огромной, как вход в древний собор или в преисподнюю... все кругом блестело и сверкало... накануне был дождь, а в день похорон рассиялось солнце... синее небо, яркое солнце... блестела глина, блестели венки и цветы... лилии, много лилий — белых, желтоватых, оранжевых... этот их томный божественный запах... все сверкало, искрилось, вспыхивало, пылало... просто праздник... пиршество света и цвета... и надрывный рев огненных медных труб... орекстр играл яростно, отчаянно, на разрыв... праздник смерти... было очень красиво... зелень, золото, синева, музыка, цветы, гром, блеск и ужас... смерть во всем блеске... во всем своем театральном величии...
Среди венков я вдруг увидела один с надписью на ленте — “От Льва Страхова”. Ко мне подошел молодой мужчина... наверное, мой ровесник... сказал, что он — Лев Страхов... Рослый узкоглазый хищник с хорошими зубами... он был похож на Андре, но без сахара...
— Я думала, вы старше, — сказала я.
— Моего отца тоже звали Львом, — сказал он. — Он недавно умер.
— А меня тоже звать Лилией...
И мы оба вздохнули... ох уж эти причуды родителей...
С кладбища мы ушли вдвоем. В кафе выпили по бокалу вина. О родителях мы не говорили, словно по уговору. Он сказал, что учился на химфаке, кафедра неорганической химии, специализация — направленный неорганический синтез, а теперь у него свой бизнес. Я обрадовалась, что он не актер и не принадлежит к кругу красавцев и поэтов, и сказала, что защищалась по истории норвежской литературы, а теперь служу в издательстве...
— А, понимаю, — сказал он. — Викинги.
От неожиданности я рассмеялась.
Мы договорились встретиться завтра на Пушкинской площади.
Прощаясь, он задержал мою руку в своей — возможно, случайно, но у меня вдруг перехватило дыхание.
В метро, в автобусе я думала о завтрашней встрече... о Льве Страхове... на кладбище и в кафе не произошло ничего особенного, да и не могло произойти, но иногда, наверное, достаточно мелочей... взгляд, улыбка, направленный синтез, викинги, рука в руке — иногда, наверное, достаточно и этой малости, чтобы между людьми возникло что-то... я не знаю что... ведь это все банально, почти пошло, во всяком случае — так обыденно, так обыкновенно, и, наверное, я все это выдумала... может быть... но я — я что-то почувствовала, какое-то легкое движение в душе... или где там случаются эти легкие движения... дуновение, блик, тень, непроизвольное движение губ... что-то незначительное, что-то неуловимое, что-то, чему и имени нет, и вот оно вдруг возникает словно само собой, словно ни с того ни с сего — и привычный мир рушится... хотя, возможно, я все это выдумала... как всегда — выдумала... при этой мысли мне стало тошно...
Вернувшись домой, измученная, в полуобморочном состоянии, я приняла душ, поспала, выпила чаю и принялась разбирать вещи матери. Платья, плащи, пальто, нижнее белье сложила в один пакет, обувь — в другой. Потом взялась за фотографии. Их скопилось много — в альбомах, папках и в больших коричневых конвертах: Элиза Дулитл, Герцогиня Герольштейнская, Джулия Ламберт, Ганна Главари — вершины ее карьеры... десяток моих снимков... толстая папка с завязками, набитая мужскими фотографиями, на которых был запечатлен Лев Страхов — великая любовь, ужас и владыка ее жизни... Гамлет, Мефистофель, Чацкий, Макбет, Васька Пепел...
