Патрик Рамбо - Деревенский дурачок
— Знаю ли я всех жильцов? Еще бы! Я тогда практиковала, и все они побывали у меня на приеме. Очень удобно иметь соседку-врача. Начни я выдавать их секреты, они бы поубивали друг друга. Взять, к примеру, мадам Мартинон, да, мадам Мартинон с виду такая праведница, а на самом деле…
— Она жила раньше в моей квартире?
— Вы где живете, на третьем?
— Да, с правой стороны.
— Она жила в квартире напротив. Потом там поселился зубной врач, господин Лусталу.
— Я его помню.
— Отвратительный субъект. Ну да ладно. Кто жил в вашей? Кажется, инженер с женой по фамилии… Господи, вот память дырявая, позабыла я их фамилию. Да они тут недолго прожили, перебрались в Эльзас, оно и понятно, с их-то профессией.
— А до них?
— Что до них?
— Кто там жил до инженера с женой?
— До них… Я живу в этом доме с тридцать первого года, порядочный срок, верно ведь? Кого только не перевидала! До них. Консьержкой тогда служила мадам Пироне. Жили скученно, новостроек и в помине не было. Шум стоял! Я без конца в потолок стучала, чтобы черномазые Рузо угомонились. Вот уж вопили!
— А в моей-то кто?
— Вполне приличные люди. По виду, во всяком случае.
— В пятидесятые годы?
— Нет, в тридцатые, когда я въехала.
— Они и после войны здесь жили?
— Конечно нет. В сорок втором исчезли.
— А потом вернулись?
— Постойте-ка! На них же донесли!
— Кто донес?
— Мадам Пироне.
— Консьержка…
— Ну да. На самом деле эти люди не были истинными французами, вы понимаете, о чем я? Вот полиция и сцапала их с утра пораньше.
— Гнусные гестаповцы…
— Французские полицейские просто выполняли свой долг.
— С тех пор несчастных никто не видел?
— Туда им и дорога!
— А дальше что?
— В смысле?
— Кто поселился после них в моей квартире?
— Племянник мадам Пироне, кто же еще. Славный юноша. Ловкий, денежки загребал, мне, кстати сказать, приносил нежнейшие бараньи отбивные и шелковые чулки.
— С черного рынка? Он сотрудничал с немцами?
— Зачем так грубо? Сразу видно, не жили вы во время войны. Слишком молоды, чтоб других судить.
— И что сталось потом с этим племянником?
— После освобождения его приговорили.
— К тюрьме?
— Нет, к высшей мере.
— А дальше что?
— Не слишком ли вы любопытны?
— Я очень любопытен.
— Кто еще там жил? Погодите… Вспомнила, семейство Клерико. О них ничего дурного не скажешь, вежливые, приличные. Муж, жена и дочь.
— Значит, в пятьдесят третьем году здесь жили именно они?
— Разумеется.
— Вы помните их дочку?
— Мартину? Прекрасно помню. Как-то зимой лечила ее от бронхита.
— Как она выглядела?
— Обычная девочка, одевалась модно, волосы стягивала в хвост резинкой. Я еще говорила ей: «Деточка, с этими резинками ты облысеешь!» Но Мартина не успела облысеть…
— Что же с ней случилось?
— Ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. Спасти не удалось. Чудовищные травмы. Ее переехал грузовик.
— Когда это произошло?
— О, я отлично помню тот день, день моего сорокалетия. Ко мне как раз пришла близкая подруга, мы с ней познакомились еще в Шамбери.
— А число?
— Двадцать пятого мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Что с вами? Вы так побледнели, бедняжка!
— Нет-нет, спасибо, со мной все в порядке.
— А зачем вам эти подробности? Может, вы решили спиритизмом заняться?
В глубокой задумчивости я спустился к себе на третий. Мартина Клерико. Погибла, ее сбила машина. Так вот кого я видел в нашей спальне. Был ли у нее белый пудель? Вполне возможно. Надо было спросить у врачихи. Теперь поздно. Не возвращаться же к чокнутой старухе с вопросом о пуделе! Входя в нашу квартиру, чьи стены помнили столько неприятных событий, я машинально включил свет да так и застыл на пороге. Где вы, китайские фонарики? Вместо фонариков зажглась люстра.
Бабушкина люстра с хрустальными слезами-подвесками, искусственными свечами, абажурами в оборках над каждой «свечкой». При тусклом освещении я оглядел знакомую прихожую, вернее, некогда знакомую, поскольку переменилось все: и обои, и обстановка, вдобавок на стене появилась отвратительная картина — пузатая ваза с фруктами. Старинный телефонный аппарат, черный, высокий, стоял на полочке. Застекленные двери с занавесками были плотно закрыты. Я начал привыкать к перемещениям в прошлое и на этот раз осмелел: смысла нет сопротивляться, лучше все обследую. Двинулся вперед по коридору. Ковер бесследно исчез, под ногами поскрипывал паркет. Удача. Если кто-то начнет подкрадываться, я услышу. В ванной горел свет, оттуда слышался шум воды. Он прибавил мне храбрости: вряд ли привидения моются мочалкой. Сквозь приоткрытую дверь я увидел, как девушка в носочках, одетая точно так же, как в прошлый раз, пробует пальчиком воду в ванне. В старинной ванне на когтистых лапах. Раковина по сравнению с нашей стала меньше, а вот топили и тогда уже здорово. Ванную наполнял пар. Девушка пятидесятых годов расстегнула пояс, сняла с волос резинку, встряхнула головой. Потом обернулась ко мне, но не вскрикнула от изумления, она меня не видела, но, когда она проходила мимо меня, направляясь к себе в спальню, я все-таки вжался в стену. В спальне она сняла блузку, юбку, носки и вернулась, чтобы закрыть кран. Полуголая галлюцинация несколько смутила меня, и я в растерянности отступил в спальню. На полосатом покрывале лежала одежда девушки. Я взял ее в руки, помял шелковистую ткань, потрогал белый нейлон. Что все это значит? Неизвестно. В голове пусто. Теряя сознание, я повалился на кровать.
Пришел в себя, услышав родной голос Марианны: «Ты так и проспал весь день?» В полной расслабленности я лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. С трудом поднялся и постепенно осознал, что я, несомненно, у себя дома, кругом разбросаны мои вещи, привычный милый беспорядок, а полосатого покрывала нет в помине, как нет и нейлоновой блузки, которую я сжимал в руках в момент обморока. В бессильной ярости я стал колотить подушку.
На следующее утро в половине одиннадцатого мы отбыли в Трувиль. Марианне удалось отпроситься на несколько дней, конечно, не без помощи Мансара. «Я тебя вылечу», — уверяла Марианна. По приезде мы поели устриц, фаршированных морских гребешков, рубцов, запивая все белым сансерским вином, и после такого изобилия и смешения блюд я ощутил тяжесть в желудке и легкость на душе. Мы отправились на прогулку. Шли по берегу моря, по самой кромке, где прилив выгладил песок. Видели стаи галдящих чаек. Кругом ни души. Мы попали в безлюдный край вольного ветра, переменчивой погоды, прекрасный, как золотая Тоскана, такой же голый и беспечальный. Ветер дул нам в спину, мы шли обнявшись, разглядывая запертые виллы. Почти весь год здесь пустует столько жилья! Пропадает столько места для ночлега! Поздно вечером мы насчитали всего два-три освещенных окна. «Какая глупость!» — возмутился я. Мне явно стало лучше, я вернулся к действительности и ощутил под ногами твердую почву.
Наедине с Марианной, без телевизора, телефона и надоедливых соседей я понемногу пришел в себя. Об этом приморском городке Нормандии я издавна хранил самые теплые воспоминания. Школьником я в июле приезжал сюда на каникулы, тогда пляж был диким, кругом рос густой кустарник, еще не снесли блокгаузы. Теперь городок стал курортным, уютным и пошловатым. Там, где некогда стоял памятник Флоберу, теперь красовалось казино розового поросячьего цвета, а перед ним — автостоянка. Флобера переместили поближе к набережной и поставили неподалеку от причала, куда приплывают рыбацкие баркасы с уловом мерлана. Но ничто не может отвлечь каменного Гюстава от мысли о его первой любви к Элизе, и писатель тихонько улыбается в густые усы.
Раньше тут можно было руками ловить креветок, теперь нефть погубила их. Рыбаки больше не вытаскивают из моря тяжелые сети. Морская пена отливает ядовитой зеленью: в реку, впадающую близ Трувиля в Ла-Манш, сбрасывают химические отходы. На улице Дебен меня окликнул букинист: «Мсье, я нашел в Кане книгу, которую вы заказывали в прошлом году». Я стал рассеянно читать на ходу, вдруг одна фраза поразила меня и заставила сосредоточиться: «Позицию человека во многом определяет эпоха: жизненные силы иссякают, когда планета заходит в область пылевой туманности». Вот так, жизненные силы иссякли, пылевая туманность приблизилась, действительно, когда человек постоянно вращается в среде недоброжелателей и тупиц, он вынужден свернуться, отгородиться, отсюда и галлюцинации. С умиротворением, будто наконец обрел истину, я принял решение пройти курс лечения у Мансара, как только вернусь в Париж.
— Ты считаешь, мне померещились девушка, пудель и все эти картинки прошлого?
— По сути, да, — ответил Мансар. — Другое дело, что все твои иллюзии обладали потрясающей убедительностью. В действительности это галлюцинации. С тобой не произошло ничего сверхъестественного: у бодрствующего человека иногда случается обман зрения и слуха.
