Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость

К сожалению, тут я вынужден свои умозаключения решительно прервать, потому что дверь отворилась еще шире и косматая фигура директора издательства «Знак» Ежи Ильга целиком в ней показалась, и смотреть продолжает, и ближе подходит, и вот-вот начнет засыпать меня градом предложений…

Рукопись, найденная в больничном коридоре[10]

Мое намерение описать директора издательства «Знак» Ежи Ильга закончилось тем, что я угодил в больницу. Я ничего не хочу этим сказать, не делаю из этого обстоятельства никаких выводов, не обобщаю и уж тем более не стремлюсь саркастически подчеркнуть, что жаждущий описать, приблизить и разгадать природу Ежи Ильга должен — рано или поздно — оказаться в больничной палате. Никаких подобного рода забавных конструкций я не выстраиваю, тем не менее правда такова, что еще пару дней назад я собирался, подчеркиваю, собирался и уже прямо-таки начал на тему Ежи И. то и се обмысливать и набрасывать, а сегодня, после нескольких дней этих гибельных трудов, в больничной пижаме и в больничном халате я бреду по больничному коридору.

Чернявый ассенизатор чрезвычайно низкого роста спит мертвецким сном на стоящей рядом с дежурным постом койке, дьявольски смоляная щетина, монархически взлохмаченные патлы, а также имперски запущенное тело позволяют предположить, что, быть может, это не просто рядовой ассенизатор, может, это кто-то важный, кто-то высоко в ассенизаторской иерархии стоящий, может, это — кто знает — даже сам король ассенизаторов. Тяжело дышит, хрипит в хмельном сне, точно раненый буйвол, и как раз в тот момент, когда я прохожу мимо королевского ложа, над которым сияет неоновый балдахин с кровавой надписью «Пост медсестер», как раз в тот момент, когда я легчайшими шажками, на цыпочках, крадусь, чтобы не потревожить сна, полного неведомой тревоги, он внезапно просыпается, садится на своей койке и с мукой в голосе кричит:

— Где моя одежда? Где моя одежда?

— Да почем к едрене фене мне знать, где твоя одежда? — отвечает ему заспанным голосом Ендрусь с неугомонными руками.

Ендрусь брался за все возможные профессии, был гастарбайтером во всех странах мира, может сделать все что угодно, все починит, все смастерит, ловко воспользуется каким угодно инструментом, ему одинаково послушны как самая тонкая отвертка, так и самый тяжелый топор, и даже сейчас невозможно не поймать себя на мысли, будто Ендрусь по-прежнему держит в своих огромных ручищах какой-нибудь невидимый отбойный молоток или фантом иного действующего по неведомым кинетическим законам приспособления. Вездесущие руки Ендруся постоянно в движении, приводят в действие незаметные для простых смертных механизмы, переключают воздушные рычаги, тщетно пытаясь доказать недоказуемый тезис, что мир стабилен. Я прохожу мимо Ендруся с неугомонными руками, заглядываю в палаты, где другие мученики страха и отчаяния наконец заснули с каким-никаким облегчением, иду дальше, в направлении находящейся в конце коридора палаты интенсивной терапии, из которой доносится предсмертное завывание кого-то, возможно, еще живого, иду по больничному коридору, делая то, что и вы, мои смертные собратья, делали бы на моем месте. Иду, поддаваясь наркотическому обаянию среднего медицинского персонала. Глуповато улыбаюсь и бесстыдно глазею на сестру Регину, на сестру Аниту, на сестру Касю, на сестру Мариолу и (особенно) на сестру Виолу.

Я нахожусь внутри мифа, в самом средоточии архетипической эмоции, ведь испокон веков известно, что средний медицинский персонал бывает источником недюжинных откровений. Мифические санитарки, сестры милосердия, сиделки, фельдшерицы всех времен — сколько же трогающих душу легенд и песен о них сложено.

Поскольку времени у меня много (в прогулках по больничным коридорам проходят целые дни), я попробую этот феномен (феномен особого очарования, излучаемого средним медперсоналом) рассмотреть теоретически. Так вот, по моему мнению, неслыханные эмоции, которые пробуждают в мужчинах — или, если угодно, пациентах — сестры и сиделки, вовсе не берутся ни из их нежности, ни из заботливости, ни из стерильной чистоты, ни из иных ангельских черт. То есть все перечисленные атрибуты присутствуют, имеют значение и обладают сильным воздействием, однако не являются исключительной принадлежностью среднего медперсонала. Нежной, заботливой и стерильно чистой может быть также кандидатша юридических наук и проводница поезда дальнего следования, биржевая маклерша и редактриса «Тыгодника Повшехного», спортсменка-рекордсменка и продавщица ночного магазина. Нежными, заботливыми и стерильно чистыми могут быть, вообще-то говоря, представительницы любой профессии. Однако женщины из марсианского мира медицины: сестры, сиделки, санитарки, практикантки и докторицы — помимо всего прочего волнительно связаны с человеческой телесностью, с физиологией, с самой темной стороной этой физиологии.

Когда я добираюсь до порога палаты интенсивной терапии и вижу, как непринужденно они кружат вокруг останков валяющегося без сознания наркомана, вижу, как ловко умащивают они его гноящиеся пролежни, запускают аппаратуру, которая позволяет ему дышать, оснащают этот растительный организм трубками, активизирующими самые стыдные физиологические функции, вижу, как естественно они относятся к доставляющим наибольшие хлопоты проявлениям человеческого естества, с его укромными уголками и его субстанциями, — тогда я понимаю: самым чарующим в этой профессии и в этом призвании является не что иное, как согласие на близость к чужой физиологии. Они заботливы, нежны и стерильно чисты, но у них еще есть невероятная свобода прикосновения. Без внутреннего сопротивления они перевернут с боку на бок и обмоют чье-то жалкое тело, состоящее только из хрупких костей да паршивеющей кожи.

Живые скелеты, у которых, к примеру, самой объемной частью ноги была коленная чашечка, я видел до сих пор лишь в документальных фильмах. Тот, кто лежат в палате интенсивной терапии, именно так и выглядит. Сестры-сиделки спасают его, делают все что могут, изо всех сил удерживая его по эту сторону жизни, а он и не подозревает, что находится в чьих-то руках. Он вообще не знает, что рядом с ним Анита, Виола и Мариола, существа из другого мира. Но все остальные, те, что находятся в сознании, знают. Мы все, кто едва-едва начал снова перемещаться на собственных ногах, хорошо знаем, что в любую минуту можем испытать на себе милость: милость прикосновения, милость измерения давления, милость укола или даже милость взятия крови. И мы втягиваем обвислые животы, напрягаем тщедушные торсы, искусно драпируемся в больничные одеяния. Нам, конечно, понятно, что мы дня сестер не мужчины из плоти и крови, а лишь разновидность неприятной субстанции, обременительный объект работы. Но ведь и те, кто вышагивает сейчас в дорогих шляпах по Флорианской улице, тоже являются прежде всего лишь движущейся материей, на которую к тому же ни одна медсестра и не взглянет. Да и вообще, не будем преувеличивать пресловутую мужскую скромность. Скажу грубо: кто умеет играть в футбол, забивает и в больничной пижаме.

Король ассенизаторов очнулся окончательно и на рахитичных, неуверенных, младенческих ножках кружит по отделению в поисках зеркала, которое бы висело достаточно низко. Ибо король ассенизаторов жаждет прояснить свой мрачный лик, то есть, говоря по-человечески, жаждет побриться. Ужаснейшие проклятия, к счастью, только наполовину членораздельные, срываются с его пока еще непослушных губ: все зеркала висят на высоте для него недоступной. Так что в конце концов он возводит шаткую пирамиду из больничных табуреток, взбирается на нее и, стоя на самой вершине, намыливает лицо. Только люди по-настоящему униженные, только те, кто познал самое глубокое отчаяние, способны так исступленно стремиться к самоисправлению и самосовершенствованию. Ведь в любую минуту этот повелитель клошаров может свалиться и разбить череп о бетон, но он отчаянно жаждет в случае чего погибнуть человеком побритым. С замиранием сердца я подстраховываю это чрезмерное по сшей рискованности гигиеническое мероприятие, он внимательно смотрит на меня, в зеркале мне видно отражение его полузвериных черт, вот-вот неминуемо грянет очередная серия нечленораздельных проклятий. И действительно, король ассенизаторов на секунду поднимает скипетр кисточки для бритья и говорит:

— Вы, может, читали «Квартал Тортилья Флэт» Стейнбека? Читали? Так вот, по-моему, Стейнбек знал проблему алкоголизма не понаслышке. Так я полагаю, хотя мне трудно вынести окончательное суждение.

Я странствую взад-вперед по больничному коридору, от палаты интенсивной терапии, где пятнадцатикилограммовый юнец то теряет, то обретает сознание, до санитарного комплекса, где можно курить. В санитарном комплексе толпится группка трясущихся алкоголиков, которые отчаянно выкуривают сигарету за сигаретой, всеми святыми клянутся друг дружке, что уже никогда, никогда в рот не возьмут ни капли водки, и со стыдливой ностальгией посматривают в окно, где можно разглядеть близлежащие магазины, ларек с пивом и сотоварищей, радостно отрывающихся на свободе.