Карен Фаулер - Ледяной город

Спальни были оформлены одинаково — латунные кровати, одеяла в клетку, застекленные книжные шкафы (в некоторых стояли произведения Аддисон), шерстяные коврики на полу и детективы про убийства. Риме попались на глаза: «Наши ангелы» (молодая женщина заколота на заднем сиденье синего кабриолета), «Путь очищения» (старушка, утопленная в собственной ванне), «Это случилось с кем-то другим» (старик, забитый насмерть вторым томом «Британской энциклопедии»).

И никаких признаков собак. Это озадачило Риму, но наконец она взглянула в окно и увидела, как обе таксы карабкаются по каменной лестнице, возвращаясь с пляжа. В полном изнеможении переваливались они на своих коротких лапах по высоким ступеням, совсем как пружина-слинки, только не вниз, а вверх. Одну держал за поводок парень в бандане, другую — девушка с рыжими волосами. Когда Рима спустилась вниз, все четверо были уже на кухне и, видимо, заканчивали свой завтрак из нескольких тостов с яйцом-пашот сверху. Собаки при виде Римы на мгновение оторвались от своих плошек и тут же уткнулись в них опять — похоже, решив, что теперь она в пределах их досягаемости и разорвать ее на части будет уже не так занимательно. В кухне пахло растаявшим маслом, дарами моря и усталыми собаками.

Парень и девушка выглядели как студенты (они и оказались студентами Университета Санта-Крус — третьего и четвертого курсов).

Девушка болтала:

— И вот она мне говорит: «Простите, но вы задеваете меня вашими волосами». А я сказала: «Извините», потому что всегда так говорю, это уже рефлекс, никак от этого не избавиться, даже когда и правда извиняюсь, говорю: «Извините». Я пригладила волосы, а через пять минут она хлопает меня по плечу: «Вы опять меня волосами задеваете». Так, как будто я нарочно вывожу ее из себя. Я уже не слышу музыку, я думаю, как мне быть с моими волосами. А ведь у меня не то чтобы громадная шевелюра.

— Может, просто непричесанная, — заметил парень, который читал газету, доедая одновременно свой тост с яйцом. Возможно, у него и вовсе не было волос, хотя из-за банданы сказать было затруднительно. — Может, ты просто растрепа.

— Не понимаю. — Девушка посмотрела на Риму. — Разве у меня такая громадная шевелюра?

— Нет, — ответила Рима.

Волосы у девушки и в самом деле были ярко-рыжими, исключая несколько розовых прядей у самого лица, но не как морковка, а, скорее, как клубничный десерт «Джелл-О». На ней были камуфляжные штаны, но при таких вызывающего вида волосах камуфляж казался бессмысленным. Хотя, может быть, девушка не хотела привлекать внимание к своим ногам? Тогда шевелюра служила отвлекающим средством. Но громадной ее никто не назвал бы.

— Вот видишь? — обратилась она к парню, затем повернула голову к Риме. — А вы, должно быть, Рима. Меня зовут Скорч. Я выгуливаю собак по утрам и вынимаю почту. А это Коди, он считает себя моим бойфрендом. Аддисон сказала, чтобы вы брали себе на завтрак все, что найдете. Она оставила вам записку. Она сейчас в студии и под страхом смерти запретила ее беспокоить. Хотите тост? Мы тут наготовили их на целый полк. А откуда вы знаете Аддисон?

— Она моя крестная.

Скорч помолчала, переваривая в уме сказанное.

— А у меня нет крестной, — заявила она расстроенно, словно крестные были у всех, кроме нее. — В моей семье это как-то не принято.

— Если хотите чай, есть кипяток, — вставил Коди, не поднимая головы от газеты.

— Извините, — сказала Скорч. — Совсем забыла! Чайник на плите, чай вон там. — Она показала на окно над раковиной. На подоконнике лежало несколько коробок, втиснутых между горшками с папоротником и плющом. Рима подошла поближе.

Кто-то в доме был большим любителем чая. Здесь имелись фруктовые чаи, зеленые чаи, черные чаи; очищающие чаи и укрепляющие чаи; чаи, которые освежали голову и способствовали отдыху; чаи для достижения долголетия, чаи для праздников, чаи для медитации.

Мудрость, богатство, здоровье или счастье? Какое чудовище могло бы заставить человека выбрать что-то одно? Рима вернулась к столу и принялась за тост.

Одна из такс села у ее ног. То была Беркли, самка, хотя Рима этого не знала. Беркли смотрела на нее до невозможности коричневыми глазами, вздыхая так, словно была тайно влюблена в Риму. Казалось, она даже не замечала тост, разве что едва заметно мигала, когда Рима подносила тот ко рту и клала обратно.

Но как только Скорч принялась собирать свои вещи — рюкзак, плащ, ключи от машины, — Беркли утратила к Риме всякий интерес и направилась, с безнадежным видом виляя хвостом, к дверям, где уже ждал Стэнфорд. Скорч опустилась на колени, чтобы попрощаться с собаками, и те осели на пол, словно сдутые шарики. Рима даже не предполагала, что они могут уменьшиться.

— Не смотрите на меня так. Извините. Я скоро вернусь, — успокоила их Скорч, затем обратилась к Риме: — Скажите Аддисон, что пришло письмо для Максвелла Лейна. Обычный мусор. Он может завести кредитку или что-то в этом роде. Оно на столе у входа вместе с остальной почтой.

— Его снова показывают, — сказал Коди. — Тот сериал восьмидесятых, где он с такими усами.

Внезапно Скорч болезненно закашлялась.

— Горло меня погубит. — Она потерла глаза. — Похоже, я простудилась.

— Все мы умрем от птичьего гриппа, — заявил Коди и, встряхнув газету, сложил ее. — Мне пора на занятия.

Стол, за которым завтракали, стоял в нише, выходившей окнами в сад. Листья смоковниц прижимались к стеклу, точно ладони; по столу были разбросаны солнечные пятна, плавившие масло. В углу имелся встроенный шкаф с фарфоровой посудой на полке, внизу помещался кукольный домик для романа «Пойло»: человек в смокинге лежал посреди атриума, приконченный неоткрытой бутылкой брюта. Рима вспомнила: именно тот факт, что бутылка не была открыта, и позволил распутать дело. А может, это было где-то у Агаты Кристи или Элизабет Джордж.[12]

Посуда была расписана маками — такая некогда использовалась в вагоне-ресторане поезда на железной дороге Санта-Фе. Рима задумалась: откуда ей это известно? Она непонятно откуда знала множество вещей — вероятно, из давно забытых разговоров, книг, школьных уроков, телевизора и благодаря решению кроссвордов. Как и ее мать, Рима была верной поклонницей кроссвордов в «Нейшн» и в результате основательно изучила жаргон времен Второй мировой, особенно британский.

Она посмотрела на газету, оставленную Коди. То был тонкий, по-журнальному сброшюрованный еженедельник под названием «Гуд таймс», где сообщалось об аресте пятидесяти одного человека на Хеллоуин: двух за поножовщину и еще скольких-то (количество не уточнялось) — за мочеиспускание в общественном месте. Если верить газете, ситуация заметно улучшилась по сравнению с прошлым годом.

Рима приготовила себе еще один тост и попыталась поразмыслить относительно перспективы умереть от птичьего гриппа. И не сумела. Но легко смогла представить себе, что кто-то другой сумеет. Затем она подумала о письме Максвеллу Лейну. Можно вскрыть его, получить ту кредитку, купить что-нибудь. Так поступил бы Оливер. (Только не начинай думать про Оливера.) Оливер поступил бы так, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Она все еще оставалась в кухне, когда наконец явилась Аддисон, страшно голодная после того, чем она там у себя занималась. Рима подумала, не улизнуть ли в свою спальню, но это было бы слишком невежливо. Да и все равно им придется поближе познакомиться. Им придется выпивать вместе, и Рима почувствует себя неожиданно свободно или же просто напьется и тогда, наперекор благоразумию, спросит: «Так что именно у вас было с моим отцом?» Даже сейчас, попивая всего-навсего апельсиновый сок, Рима искренне считала, что все это было слишком давно — кого это волнует?

Но сей прискорбный разговор мог состояться только после начальной стадии общения, отмеченной избыточной вежливостью. Поэтому Рима осталась, рассчитывая поскорее пройти эту стадию, а Аддисон сосредоточилась на ланче, разрезая, соля и поедая помидоры прямо во время приготовления сэндвича, обильно нашпигованного помидорами. Это была Калифорния, и слово «осень» звучало здесь так же неадекватно, как и «озеро». По ходу дела Рима вспомнила о письме Максвеллу Лейну.

Аддисон сказала, что Максвелл Лейн получает огромное количество писем. Он числился в списках всех благотворительных обществ, и ни одна из этих некоммерческих организаций не смущалась тем, что Максвелл никогда не отвечает. Это было вдохновляющим свидетельством упорства филантропов, часто замечала Аддисон.

Максвеллом интересовались и политические объединения. Похоже, его считали одновременно левым — и расистом. Последнее было еще как-то понятно, но означало, что сторонники расизма неправильно воспринимают романы Аддисон или вообще их не читают (она предпочитала именно второе объяснение). Как любила говорить она, апологеты превосходства белой расы являли собой живое опровержение собственных теорий. Следует признать: Аддисон неодобрительно относилась ко многим своим читателям. А если хотите знать правду — то к большинству из них.