Ирина Степановская - Прогулки по Риму
Вдруг в дверь постучали. Раздался девичий голос, молодой и здоровый, полный жизни и жажды познания.
— Татьяна Николаевна! Мы вас ждем!
От испуга она подскочила на постели, повернулась в сторону двери:
— Не надо, не ждите! Я не поеду! Плохо себя чувствую!
— Не поедете? На экскурсию на виллу Боргезе? — не поверил ей голос за дверью. — Не надо ли вам врача?
— Нет, нет! Я должна просто полежать. Вчера у меня ужасно разболелась спина, — как можно более убедительно ответила Татьяна Николаевна и через секунду услышала удаляющийся звук шагов. В конце концов, какое было дело ее молодой соседке, предвкушающей еще целых восемь дней в Риме, до спины какой-то Татьяны Николаевны?
Туристы спустились завтракать, и в коридоре наступила тишина. Зато со стороны внутреннего дворика, в котором в хорошую погоду (а она в Риме стоит триста дней в году) накрывали столы к завтраку и ужину, раздавались голоса, смех и перезвон столовой посуды. Татьяна Николаевна внутренне отключилась от всего, что мешало, и возобновила попытки. Сколько времени на этот раз продолжались мучения, сказать было трудно, но результат был по-прежнему нулевой. К руке уже было невозможно прикоснуться из-за боли, а вена так и не нашлась. Вытащить иглу и попробовать отыскать сосуд на кисти, как это делают профессионалы, Татьяне Николаевне с перепугу и от расстройства даже не пришло в голову, и наконец она поняла, что самой ей с этим делом не справиться и дальше может быть только хуже.
«В конце концов, лекарство же должно подействовать, если я введу его не в вену, а просто в мышцу?!» — в бессилии и отчаянии решила Татьяна Николаевна и выдавила содержимое шприца наугад куда-то в глубь тканей. С огромным облегчением после этого она откинула от себя шприц, развязала жгут-поясок. Боль в руке немного отпустила, Татьяна Николаевна расслабилась и вытянулась на постели. В номере было прохладно — работал кондиционер. К тому же она потратила почти все свои энергетические ресурсы, поэтому лежать стало неприятно — Татьяна Николаевна почувствовала озноб. Она привстала и дотянулась до мехового жакета. Одной рукой развернула его и накрыла себя мехом внутрь. Через некоторое время ей стало тепло и уютно; старый, но хорошо знакомый и пахнущий родным мех нежно ласкал ее кожу.
Татьяна Николаевна стала засыпать — оттого, что начало действовать снотворное, и просто от усталости и психического истощения.
Предыдущий день был для нее действительно хлопотливым: собиралась она тайно, приложив все усилия к тому, чтобы ничего не заподозрил ее враг, а сев наконец в самолет, впервые с полной ясностью осознала всю фантастическую неотвратимость своего поступка: она улетала в никуда, и ей некуда было вернуться. Вечером после приезда была запланирована большая экскурсия по городу, и она не могла не пойти — это вызвало бы ненужные подозрения. К тому же, несмотря на то что она приехала сюда вовсе не отдыхать и развлекаться, ей все-таки было интересно — как-никак первый раз судьба занесла ее в Вечный город. До этого Татьяна Николаевна не только в Риме, а и вообще за границей никогда не бывала. Когда-то можно было поехать только в Болгарию да в ГДР, а уж потом вовсе стало не до поездок. Вчера же во время экскурсии ей очень понравился этот город.
«Не зря я сюда приехала! — думала она, засыпая в объятиях старого жакета. Он был теперь для нее олицетворением всего родного и хорошего, знакомого и милого. — Пусть-ка позлится теперь этот негодяй, что ему меня уже не достать! Как не достанутся ему мои хоть последние и жалкие, а все-таки деньги!» Глаза Татьяны Николаевны уже были закрыты, сознание распадалось, и эта последняя мысль не только не потревожила ее, но даже принесла удовольствие.
С мужем и дочерью она попрощалась еще в Москве, когда совершила все последние ритуалы. Накануне отъезда она сходила на кладбище, убрала дорогие могилы, полюбовалась на новые, недавно установленные на них одинаковые памятники, протерла портреты и имена на гранитных плитах. Между смертью мужа и дочери не прошло и трех лет. Сейчас на дворе стоял полноправный август, цифры же на надгробии дочери указывали, что она умерла чуть больше полугода назад. Собственно, образы дочери и мужа, вся ее жизнь с ними, большинство их поступков никогда не покидали память Татьяны Николаевны. Они жили в ней, вместе с ней и были так тесно с ней связаны, что она давно уже была уверена, что после своей физической смерти и муж, и дочь временно переселились внутрь ее существа и в течение какого-то времени будут существовать одновременно с ней. И поэтому ее собственный уход из материальной жизни ничего не мог изменить: Татьяна Николаевна расценивала его просто как средство соединения с близкими, существование без которых было мучительно и бессмысленно. Сам процесс ее не страшил, как и не вызывали никакого сомнения мысли в своей правоте. Она просто хотела сделать так, чтобы тот, кого она ненавидела всей душой, кого винила в смерти родного существа и кого согласно закону не могла наказать, ничего не узнал о ее намерениях и не смог их изменить, несмотря на свою хитрость, чудовищный ум и воистину хамелеонову способность приспосабливаться. Она решила устроить так, чтобы ее уход не принес врагу пользы, уж если ничего другого противопоставить его злой силе было невозможно.
Как хорошо, что образ этого негодяя сейчас уже не преследовал ее. Сколько раз в своих снах она пыталась убить его: душила, как змею, стреляла из пистолета, колола ножом — все было напрасно. Самым странным образом его ухмыляющееся лицо с пшеничными усиками над верхней губой, хрящеватым задранным носом и надменным изломом одной из бровей (лицо классического сутенера) вставало перед ней снова и снова, и каждый раз в ответ на ее новый удар он поражал не ее, Татьяну Николаевну, а либо измученную, уже изломанную судьбой дочь, либо не менее страдающего мужа. Причем Татьяна Николаевна так и не понимала до конца странной работы своего подсознания: ее муж, добрейшей души человек, погиб под колесами пьяного водителя за год до знакомства дочери с этим подонком. Нет, было даже к лучшему, что муж не видел этого кошмара, не видел непонимающие, любящие глаза их девочки, не слышал ее горького молчания, не понимал, что она будет скрывать от них правду, сколько сможет. Впрочем, зять умел подводить под свои подлые поступки и политическую подоплеку.
— Зажрались тут, сволочи! — орал он, и Татьяна Николаевна даже сейчас, сквозь сон, отчетливо слышала его ненавистный голос. — Коренные москвичи, называется! Вся страна с голоду пухнет, а вы жиреете на лужковских харчах! Обираете российский народ! И во все времена вы жили отдельно от страны, и при советской власти в электричках колбасу не возили, и теперь бешеные зарплаты получаете!
— А ты, что ли, в шахте всю жизнь протрубил? — осмелилась как-то сказать ему Татьяна Николаевна, работавшая в небольшой бюджетной организации. — В армии кладовщиком на складе отсиживался, в родном поселке сигаретами торговал…
Она быстро пожалела о своих словах. Этот негодяй все вымещал на дочери, и как раз после этого разговора наутро она увидела под глазом девочки огромный разлившийся синяк.
— Он тебя ударил? — ахнула мать.
— Я подметала пол — задела об угол стола, — тихо ответила дочь и стала собираться на работу.
— Я пойду в милицию! — крикнула ей вслед Татьяна Николаевна.
Девочка чуть задержалась на пороге. Боже, какое старенькое на ней было пальтецо!
— Если ты пойдешь в милицию, мама, он со мной разведется! Он уже предупредил меня об этом.
— Пусть разведется! Как ты можешь жить с таким уродом?!
Дочь повернулась к ней. Татьяна Николаевна закрыла глаза — она не могла видеть пятно кровоподтека на родном лице. Никто никогда до этого не поднимал руки на ее девочку.
— Ты не понимаешь, мама! Мы в его власти. — Ее голос был сух, и Татьяна Николаевна в первый раз услышала в нем еще что-то другое, кроме безудержной любви. — Если он со мной разведется, то один жить не будет. Это значит, что к нам в дом он приведет новую женщину. Я этого не переживу.
И Татьяна Николаевна тогда впервые со всей отчетливостью поняла, в какую западню они попали. И что с таким человеком, как ее зять, все разговоры о порядочности, чести, моральном праве бессмысленны и даже смешны. Он был человеком — с другой планеты. Там в ходу были жестокость и грубость, сила и подлость. А понятия достоинства, доброты и сочувствия к людям там презирались.
Все это случилось. Сколько ни терпела от него дочь, как ни умоляла не разводиться с ней, он все равно сделал по-своему. Сначала один сходил в суд, каким-то образом все тайком оформил, потом выписал из своего городка такую же, как он, инопланетянку. И когда Татьяна Николаевна грудью стала на пороге, загораживая вход в свое гнездо незнакомой девушке с лисьим лицом и чемоданом в руках, ее бывший зять спокойно отодвинул тещу плечом и сунул ей в нос гербовую бумагу.
