Люциус Шепард - Новый американский молитвенник
— Чего тебе на самом деле надо? — спросил я. — Я имею в виду, какой тебе прок с того, что она умрет? Ты ведь трахнуть ее хочешь, так?
— Супружеские визиты мне запрещены, — сказал он.
— Тебе ли не знать, как много здесь происходит такого, что не разрешено правилами. Закажи лучше молитву, которая склонила бы кого-нибудь из охранников на твою сторону.
— Не буду я молиться чертовым охранникам! Да они меня ненавидят, мать их!
— Ну, тогда предлагаю помолиться за то, чтобы тебе подвернулась возможность поближе подобраться к твоей шлюшке, чего бы это ни стоило.
Эта идея пришлась Скиннеру по душе.
— Ладно. Черт с ним! Пиши.
— Дело не только в том, чтобы я написал для тебя слова…
— Да знаю, знаю! Мне надо все прочувствовать. Вложить в них силу.
— Более того…
— Я все знаю, понял? Тебе надо сначала спросить меня кое о чем. Так валяй! Делай что надо!
Чуть не полтора месяца ушло у Скиннера на то, чтобы молитвами, угрозами и уговорами создать обстоятельства, которые позволили бы ему регулярно и полноценно встречаться с его шлюшкой. Как только это произошло, на меня обрушился целый шквал заказов. Те, которые я принимал, мне обычно удавалось выполнить, но большинство из них я отвергал. Так, я сразу отметал те, которые не выдерживали никакой моральной критики, и те, исполнение которых лежало за пределами моего скромного творчества. Разумеется, высоким процентом точных попаданий я был обязан отчасти именно суровому отбору, но, понаблюдав за Джерри, Скиннером и некоторыми другими клиентами, я пришел к выводу, что не все здесь зависит только от меня, — просто привычка молиться изменила их поведение, сделав их более уравновешенными и даже приятными людьми. А исполнение желаний только способствовало закреплению этих черт. Нередко клиенты возвращались, чтобы попросить о чем-нибудь еще, а после мне случалось видеть их во дворе на прогулке, или бредущими по коридору, или даже запертыми в камерах, где они твердили слова молитвы, опустив голову и беззвучно шевеля губами. Я был уверен, что их молитвы не остались без ответа именно потому, что новый стиль помог им сконцентрировать волю и направить ее на достижение результата, и еще я твердо верил в то, что именно привычка молиться привела к тем переменам в их поведении, которых более традиционными методами духовного очищения добиться никак не получалось. Подтверждение этой теории я находил и в самом себе. Когда я попал в тюрьму, мне был тридцать один год, и, хотя любой пятилетний период в возрасте от тридцати до сорока обычно включает духовный рост, в моем случае я усматривал прямую зависимость между изобретенным мною новым стилем и собственным возмужанием. Я стал набожным, склонным к созерцательности, методичным, уравновешенным человеком, чей цинизм порядком поистерся от долгих упражнений в новом искусстве и постепенно уступил место другим качествам, более цельным и ценным. Даже говорить я стал по-другому: раньше моя речь была полна язвительных насмешек, теперь же я старался выражаться вежливо, чтобы никто не захотел мне противоречить, и даже ловил себя на том, что изрекаю какие-то банальные, расхожие истины, над которыми прежде сам первый посмеялся бы. Моему самонавязанному опрощению сопутствовала убежденность в том, что Бог тут совершенно ни при чем, однако, учитывая мою склонность к самообману и, как выяснилось, к морализаторству, я рисковал стать законченным адептом какой-нибудь нудной, заурядной христианской секты. Так, занимаясь духовным маскарадом, который позволил мне выработать новый стиль поведения, пригодный для выживания в изменившейся окружающей среде, я исподволь начал рассматривать себя как художника, творящего и изменяющего собственную душу, чтобы подготовить ее к новым, невиданным делам. Человек, который убил Марио Киршнера… я больше его не знал. Моя душа стала чище, сложнее, я уже не смог бы походя совершить преступление.
Глава 3
К концу восьмого года отсидки я молился о женщине и об успехе. Для достижения обеих целей сразу я решил воспользоваться одной молитвой, поскольку мне казалось, что женщина и успех связаны неразрывно. Помнится, та молитва была первой, в которой я обращался к божеству. Он был всего лишь поэтической условностью с чертами мультипликационного героя, облаченной, для пущего эффекта, в квазибожественный наряд, но все-таки это был бог:
О, Бог Одиночества,сидящий со стаканом водкиза столиком в кантине «Де Флор Негра»,что в Нада-Консепсьон,слюна и капли мелкие мескаляусы твои обильно орошают,и тонет в пламени свечи твой взор…Послушай, эта ночь, она как рамка,что ограничивает снимок бытия,она как черная повязка на глазах осужденного.Так дай мне побродить еще немногои, может статься, нежность отыскать…
Как я уже упоминал, у меня была привычка просить только о малом, и, кончив эту молитву, я спросил себя, уж не потому ли я обратился за помощью к божеству, пусть даже в шутку, что мне показалось, будто на этот раз моя просьба слишком серьезна. Но, подумав, я решил, что не поэтому.
За последние четыре года я при помощи нового стиля добился таких заметных улучшений в своей жизни и настолько повысил свою образованность, что сама идея о том, чтобы к моменту моего выхода из тюрьмы по ту сторону решетки меня ждала женщина, казалась вполне реальной. Все условия, необходимые для ее осуществления, я создал. Брайан Сотер, писатель, который раз в неделю вел у нас в тюрьме занятия по литературе, помог мне собрать мои молитвы и разрозненные записки о новом стиле в книгу — помесь поэтического сборника с трудом по популярной психологии — и уже готовился переслать ее своему агенту. Что касается женщины, то я много лет подряд подавал объявления о знакомстве в разные журналы, которые бесплатно предоставляли эту услугу заключенным. Мои усилия не пропали даром: я регулярно получал письма от школьниц, притворявшихся опытными женщинами, одиноких старух, притворявшихся молодыми, и невротических домохозяек, жаждущих иной, выдуманной жизни. Так что мое объявление раз от разу становилось все совершеннее. Поскольку молитва, которую я тогда писал, была призвана обеспечить успех моим сочинениям, то я решил распространить ее заодно и на объявление, и вот, едва я закончил составлять текст и выучил его наизусть, чтобы легче было концентрироваться на поставленной задаче, как у меня само собой сложилось следующее:
Заключенный, но не погребенный заживо: одинокий белый мужчина 39 лет, находящийся в данное время в тюрьме, желает познакомиться с одинокой белой женщиной близкого возраста. Цель знакомства: учиться, обрести надежду, найти истинного друга.
Несколько недель, последовавших за публикацией этого объявления, принесли мне семнадцать ответов, среди которых было и письмо Терезы Мадден из Першинга, штат Аризона. Оно пришло в хрустящем офисном конверте со штампом «Аризонское безумие» и названием улицы, из прочей корреспонденции его выделяла белоснежная простота: письма от школьниц обычно приходили в конвертах пастельных тонов с птичками, розочками и прочей дребеденью, почти нечитаемые адреса были нацарапаны карандашом, бумага зачастую хранила запахи трейлерной стоянки. По сравнению с ними конверт с письмом Терезы, оказавшийся легким как перышко, имел огромную ценность. Когда я его распечатал, из него не повеяло духами, и письмо, в отличие от многих, начиналось не развязным «привет» с восклицательным знаком, непременно до смешного жирным и снабженным круглой, точно ягодка, точкой снизу, но деловым, отпечатанным на машинке обращением:
Здравствуй, Вардлин.
Журнал с твоим объявлением забыла в моем магазине молодая домохозяйка, чей муж, пьянчужка из Огайо, содержит здесь ресторан и наполовину верит в то, что он — потомок местных легендарных ковбоев. Она подчеркнула твое объявление. Я прочитала его и подумала, что у меня ничуть не меньше, а может быть, и больше причин дать на него ответ, чем у нее. По-моему, мы обе одинокие, запертые в плену безграничной глупости окружающих женщины, которым сама мысль о возможности общения с человеком умным, и вдобавок тоже находящемся в заключении, кажется привлекательной. Теперь, когда я это написала, мне уже не совсем понятно, почему именно твое объявление так меня тронуло, но, видимо, чем-то все-таки тронуло. Не знаю, в чем тут дело, но я чувствую, что не ответить на него нельзя. Это чувство не поддается анализу.
Я живу в маленьком городе, держу магазин подарков и сувениров. Его оставила мне моя мать. Когда она умерла, я жила в Сан-Франциско, работала в банке и писала пьесы для одной театральной труппы. Я как раз только что пережила ужасный роман — ужасный в том смысле, что он кончился ужасно, — и все, что я делала, казалось мне тогда пустым и бессмысленным. Сначала я хотела продать магазин и вернуться в Сан-Франциско, но стоило мне приехать в Першинг… Короче, целый ворох причин заставил меня остаться. Прежде всего, я заново влюбилась в пустыню. Во-вторых, подумала, что собственный магазин наконец-то даст мне независимые средства к существованию. До этого я жила в дешевых меблированных комнатах с многочисленными соседками. Моя жизнь была беспорядочной, суетливой, вечно не хватало денег. Я вернулась домой в двадцать пять лет, и мысль о том, чтобы стать самой себе хозяйкой и путешествовать когда захочется, показалась мне соблазнительной. В конце концов, моя мать всю жизнь вела свой бизнес и, похоже, была вполне счастлива. Так почему бы и мне не заняться тем же?
