Василий Тонких - Совсем чужие
Встретив Нину на птицеферме, Григорий обменивается с ней шутками:
— Отец здоров?
Поняв, что он здоровье отчима ставил в зависимость от их женского засилья, Нина звонким голосом парировала:
— Отец-то здоров, а вот ты, холостяк непутевый, свихнулся.
В разговор вмешивался кладовщик Никита Степанович Востриков:
— Не цепляйся к Грише. Давай со мной любовь закрутим, осечки не будет.
Нина удивленно вскидывала брови, легонько его осаживала:
— Да у тебя и сил-то мужских нету, ты ведь на одной каше, наверное, сидишь, рот-то беззубый. Жена и то скоро убежит.
Востриков добродушно ухмылялся:
— Теперь не убежит: смирный я стал, грызться нечем.
Баян то звонко заливался, то раскатисто басил. Пары кружились друг за другом.
Нина, полузакрыв глаза, плыла по кругу умиротворенно. Лицо у нее довольное. На розовых губах — благодарная улыбка. Пышная коса развевалась, привлекала взгляды женихов, бередила их сердца.
Григорий танцевал рассеянно, часто сбивался с ритма. Глаза его внимательно искали милое лицо. Но оно не появлялось.
Кинокартину привезли, но радость посетителей клуба омрачилась: киномеханик Федор Колотушкин нетвердо держался на ногах, и его начальство отстранило.
— Эх, Николай, уехал, — вздыхали девушки. — Он бы прокрутил.
В будку пошел баянист Васька Попов, приятель Колотушкина, успевший за время дружбы с киномехаником постичь и его буйную натуру и его просветительную технику.
Перед самым началом кинокартины Григорий увидел забившуюся в угол Марину. Когда погас свет, он около стены стал пробираться к задним рядам. Сесть негде было. И Григорий простоял до конца фильма, часто отрываясь от экрана и в темноте разыскивая Марину.
При выходе из клуба он пристроился к ней, пошел рядом. Оба молчали. Григорию хотелось многое сказать ей, но холодная сдержанность девушки останавливала его.
Земля еще не просохла. Марина скользила по тропинке, съезжала в лужи.
— Возьми меня под руку, — попросила она Григория. Он поспешно подошел, схватил под локоток и, шагая сбоку, повел ее по сухому месту.
— Понравилась тебе картина? — наконец решился заговорить Григорий.
— Обманывают дураков, — раздраженно отозвалась она. — В жизни так не бывает. Ты заметил, что в кино любовь — лучше и не придумаешь.
— И в жизни и в кино раз на раз не сходится, — возразил он. — Помнишь стариков Демьяновых? Вот тебе и жизнь.
— Правда, — вдруг поразилась она и посветлела. — Я их встречала. Иду как-то с поля и слышу пение. Голоса негромкие, приятные такие. Не пойму, откуда быть тут певцам. Я замерла как вкопанная, вслушиваюсь. Подхожу к посадкам, вижу, сидит дед Яков со своей бабкой Марфой. Разулись, отдыхают в тени возле дороги и поют. Я присела около них. И каждый, кто проходил мимо, останавливался. Долго они пели, да так здорово, слаженно.
Из района тогда шли, пенсию деду хлопотали. Всегда были вместе, один без другого никуда. Но таких дружных редко встретишь, — с сожалением заключила она. И, жадно вздохнув, обронила: — А как бы хотелось по-демьяновски пожить… У них вся жизнь, словно их песня, — веселая и ладная.
Они подошли к школе, где в двух небольших комнатках жила Марина со своей матерью, Анастасией Семеновной, работавшей уборщицей. Григорий открыл калитку, пропустил Марину вперед. В палисаднике они сели на скамейку.
Ночной ветерок обдавал холодом и сыростью. Стойкое жаркое лето сдавалось, отступало перед осенью. Марина плотнее закуталась в плащ, прижалась к Григорию. На чистом небе перемигивались лучистые звезды. Неожиданно глухую тишину потревожил голосистый баян. Васька Попов, закрыв будку, шел домой, наигрывая. Временами баян внезапно замолкал: Васька Попов оступался, ругаясь, вылезал из лужи.
Марина тихонько запела. Тоскливый голос ее лился перекатным тихим ручейком:
Замела метель дороги,Скрылся тонкий санный след…Стынут руки, стынут ноги,А его все нет и нет.
И часто мигают ее веки, застилаются слезами глаза. Их не видит Григорий, но чувствует, понимает ее. Он знает ее с детства.
В памяти вспыхнула живая картина. Он лежит на траве под тенью, возле грейдерной дороги, с обеих сторон заросшей высокими густыми вязами. Возле него трещотка, которую он время от времени крутит, пугает резким звуком воробьев, налетавших разбойничьей стаей на колхозную пшеницу (тогда еще не было совхоза). Зашелестели кусты, и появился Николай. Они вместе учились в семилетней школе, в то время закончили шесть классов. Николай пришел к нему покрутить трещотку. Григорий старше Николая только на два года, а выглядел намного взрослее и крепче физически. Заласканный и чистенький сынок учительницы тогда заискивал перед Григорием. Он принес ему целую фуражку анисовок. Пока Григорий их ел, Николай, взяв трещотку, незаметно отошел в сторону. Выглянув из-за деревьев на дорогу, Николай заметил всадника и притаился в кустах. Как только верховой поравнялся с ним, он обеими руками завертел трещоткой. Лошадь поднялась на дыбы, бросилась к противоположной стороне посадок, дико всхрапывая, забилась в кустах вяза. Седок едва удержался в седле. Он выкрикивал ругательства и угрозы. Николай побледнел, боясь взбучки, на четвереньках пополз в пшеницу прятаться. На шум прибежали Васька Попов, Володя Усачев и Марина. Они шли по грейдеру с реки после купания. Всадник, успокоив лошадь, стал у них выведывать:
— Кто это хулиганил?
— Гришка, — вполне определенно заявил Володя.
Марина стойко возражала:
— Как тебе не стыдно, Усач! Гриша не мог этого сделать!
— Сказа-а-ла, — издевательски протянул Володя. — «Не мог». А кто же тогда? Ведь он пшеницу охраняет.
Григорий пролез через кусты, вышел на дорогу.
— Я трещотку не крутил.
Всадник перемахнул ногу, слез с лошади, подошел нему, потребовал строго:
— А скажи кто?
Григорию не хотелось выдавать товарища, и он замялся.
Тогда незнакомец недобро усмехнулся, схватил его за ухо, пригнул к земле, приговаривая:
— Я тебе покажу, паршивец, как безобразничать!
Потом заставил его принести трещотку. Когда Григорий ее разыскал и возвратился, мужчина сидел уже на лошади, закручивал рыжие усы.
— Дай сюда! — скомандовал он.
Григорий подал ему трещотку.
Всадник, то ли хотел ударить его, то ли попугать, взмахнул трещоткой, и она, закрутившись на своей оси, неожиданно для него самого огласила окрестность неприятным дребезжащим звуком: «Тр-р-р-р-р!..»
Лошадь будто взбесилась: встала на задние ноги, пригнула на кусты, затем с пеной на губах, выкатив остекленевшие испуганные глаза, боком понесла всадника, сама не зная куда. Так он и ускакал с этой бедовой трещоткой.
Григорий пробрался через кусты к пшенице, лег на землю и от обиды заплакал. На дороге Марина ругалась с ребятами. Но вскоре и они затихли. И тогда осторожно вылез из пшеницы Николай.
Марина нашла Григория, присела на корточки, начала успокаивать. И хотя он всхлипывал, лежа вниз лицом, слушал ее охотно, отрадно. Ему было приятно, когда Марина защищала его, сочувствовала ему.
А через год он неожиданно раскрылся перед ней.
«Я тебя люблю», — как-то после занятий, оставшись в школе один, Григорий написал мелом на доске.
Марина тогда подглядывала за ним. Просунувшись в открытое окно, она оперлась локтями на подоконник, наблюдала скрытно, а затем, прочитав его признание, не выдержала, пристала с расспросами:
— Ты про кого написал? Скажи, скажи мне.
Григорий смутился, быстро стер написанное с доски и убежал.
— О чем ты думаешь, Гриша? — закончив песню, спросила она.
Григорий от неожиданности вздрогнул.
— Да вот вспомнил, как Николай меня с трещоткой подвел.
— Брось, не говори о нем.
«А может, она и не любила его, а просто так немножко увлеклась?» — с надеждой подумал он.
— А помнишь, как ты меня обидел? — неожиданно повеселевшим голосом спросила у него Марина.
— Когда я тебя обижал? Что ты! — встрепенулся Григорий.
— Ты прибежал к нам за чем-то, кажется за пилой. Я с тобой вышла в сени, и там ты мне сунул в руку записку. В комнате я ее прочитала и заплакала. Ты писал, что меня любишь и целуешь в губы. Я так разревелась, что мама даже испугалась. Мне понравилось твое признание, но зачем же целовать в губы? Разве нельзя любить без поцелуев? За это слово я на тебя сильно обозлилась. Девчонка еще была глупенькая… — И равнодушным голосом спросила: — Ты не замерз еще? В одном костюме сидишь.
И замолкла, забылась, будто была не с парнем, а совсем одна, как там, на берегу реки.
— А ты не забыла, как мы с тобой в лесу сено сгребали? — напомнил ей Григорий о первом поцелуе.
Но она молчала, думая о чем-то своем.
