Джеймс Данливи - Самый сумрачный сезон Сэмюэля С
— Ой, простите. Не хотела вас так обидеть. Я просто шучу.
Веснушчатый нос Абигейль. Небольшие карие глазки. Широкий рот. В улыбке являющий миру подлинно нетронутые красоты. Когда она вставала, хотелось увидеть то, что скрыто. Сейчас она сидела. А Сэмюэль С вставал.
— Вы посрамили меня.
— Да ну, еще чего.
— Да-да, именно посрамили, победа за вами. Сам напросился. Ладно, мне пора.
— Не уходите.
Сэмюэль С вновь нахлобучил кепи. Махнул рукой официанту, «герру оберу», устремившемуся, колыхая исполинским черным брюхом, смахнуть в черный бумажник-складень купюру, которую Сэмюэль С кинул на стол со словами, что сдачи не надо. Обер, черная туча, блеснул улыбкой, поклонился и исчез. Сэм С медленно стянул со спинки стула курточку и глянул на Абигейль.
— Не хотите, чтобы я уходил.
— Нет, не хочу, чтобы вы уходили.
— Прежде ни у кого не хватало духу мне это сказать. Тем не менее я ухожу. Всего хорошего.
Волоча коричневую курточку по галечке между столами, Сэмюэль С покинул солнечную террасу, взошел, миновав древнюю церковь, по ступенькам к дороге и сел в тесный прокаленный автобус, помчавший его, фырча и трясясь на ухабах серпантина, в тенистый сонный городок Гринциг. Где через дорогу под навесом дожидался венский городской трамвай. Сэмюэль С опустился на жесткую, облегающую ягодицы скамью, стиснул руками колени и попытался подавить тупую боль в спине. Как протянуть целых двадцать четыре часа до встречи с герром доктором завтра в пять. Зануда. Мудозвон. За неимением побед размяк и разжирел на неудачах. Один как перст посреди большого круглого нуля.
На другом конце трамвайного маршрута, в сияющем подземном вестибюле Сэмюэль С двинулся через пустынную ширь, так напомнившую ему Америку. И в самом центре, в мельтешении торопящихся на обед и с обеда венцев, в лязге и визге прибывающих и отъезжающих трамваев, боль резанула по почкам так, что он вскрикнул. Машинально схватившись за бумажник и кошелек с мелочью. Крепко их придерживая, по чудом раскрывшемуся в толпе проходу устремился на негнущихся ногах прямо в мужской сортир.
Пульс чересчур учащен для подсчета. Разбрызгивая по лицу воду, ловя ртом воздух, Сэмюэль С унял панику, согнул-разогнул ноги в коленях, выпрямил спину, опять перековылял через мраморную пустошь и кое-как втащил себя на эскалатор. На улице прошептал адрес и слился в такси. Как дикобраз, лишившийся иголок.
Укрывшись за четырьмя зашторенными окнами, Сэмюэль С наполнил ванну и поставил себе градусник. Из чащобы читанного по врачеванию вычленилась чертова куча болячек. Что за чума нечаянно прикончит. Дрожащей рукой вынул термометр, увидел красную черту на тридцати девяти, выронил, и тот разбился о ботинок. Хоть бы разочек чудом удержаться на уступе. Попробуем подойти к стене и на руках повиснуть на вешалке для пальто. Тик-так, тик-так, две минуты. Третья. Это как дверь. Всегда открытая. Ступишь в черный проем всего лишь шаг, и шиш вернешься. Скользишь, проваливаешься без ступенек, падая во мрак, и вспоминаешь прожитую жизнь, на каждом этаже жалуясь, поминая по именам тех, кого знал дольше. У них были руки и волосы, которые ты трогал, когда они сидели рядом, просто сидели, а ты — еще ребенок, и было ли так, чтобы к тебе прикоснулись, обняли, сказали, ну не капризничай, малыш, ну все же хорошо, все в порядке.
Вопль с площадки. Сэмюэль С остолбенел на своей дыбе, в дверь молотили. Отчаянный голос Агнес. Агнес-психогенез.
— Герр С, герр С, что вы делаете. Вы зальете дом, вода на лестнице.
— Их штербе [6]. Я умираю.
— Сначала выключите воду.
Вода из ванны ровным каскадом через края. Сэмюэль С озадаченно провожает взглядом полновесный поток, поспешающий по коридору и под дверь. Личный дунайчик. Промочивший ковер и вытекающий через парадный подъезд. И собравший на тротуаре кучку прохожих, которые с нескрываемым шаденфройде [7] веселятся и разве что по плечам друг друга не хлопают. Когда Сэмюэль С высунулся, вооруженный тряпкой, а за ним Агнес-психогенез тоже с тряпкой, только нацеленной ему в загривок, толпа расхохоталась. Он был исцелен. Тотчас же, мгновенно.
После дневного водевиля страх выселения всю ночь гонял Сэмюэля С по узким дымоходам, где он панически сучил сапогами, ссыпая со стенок слоистые струпья сажи. Чтобы в четверг проснуться и с боем брать каждую минуту до заветных пяти вечера. Потом с пятиминутным запасом по извивам узкой тенистой улочки, пульс бешеный, температура неизвестна. Мимо серой каменной церкви, где летом прохладно. Блеск ласковых лучей сквозь мреющую дымку. Шаг в ворота, меж исполинских дубовых створок. Через мощенный брусчаткой дворик мимо фонтана; из открытой двери прачечной клубы пара. Темная мрачная арка со статуей Пресвятой Девы. Красногубый благостный лик под синим капюшоном, и горит свеча.
Сэмюэль С одолевает сорок шесть ступенек, при каждом шаге рукой помогая колену. На третьем этаже большая дверь. Он громко постучал, вступил в прохладные покои и повесил кепи на крюк. Поворот стеклянной ручки, и за следующей дверью герр доктор сидит за столом. Кивнул. В одной руке опасно отточенный карандаш, другая покоится на желтом листе бумаги. За двумя большими, чисто вымытыми окнами тенистый зеленый сад, белые каменные статуи под деревьями в окружении самшитовых зарослей, и два сизых голубя терзают беззащитный жасмин. Самое место для редких игр тихой девочки в белых перчатках.
— Добрый вечер, герр С.
— Док, ну и ну. У меня звенит в церебеллуме [8].
— Пожалуйста, сядьте.
— И в медулле облонгате [9] дергает.
Сэмюэль С опадает в мягкое кресло коричневой кожи, добела вытертое локтями, спинами и задами пациентов. Тиканье больших золотых часов на столе доктора особенно громко в паузах, подгоняющих гонорар. В стеклянном шкафу семь языковых словарей и один технический, обращаться к которому работа с Сэмюэлем С понуждала доктора довольно часто. На стене дипломы из Гейдельберга, Вены, Берлина и Кембриджа. Грустное напоминание о прахе и только прахе в жизни Сэмюэля С — о его собственном дипломе. Смятом однажды вечером в трезвом кулаке и сожженном дотла на глазах у спокойно улыбавшегося друга. Залах дыма, латынь и пергамент. Думал, это откроет новые перспективы, куда там, кругом ярлыки да наклейки, сам ими поверх ушей и глаз обклеен, и в итоге сослепу натыкаешься на окружающую стену, не способный оценить вкус персика или пискнуть при оргазме.
— Я вас слушаю, герр С.
— Вчера меня всего перекорежило. Буквально в куски искромсало. Нарушил собственное правило: нечего распускать хвост, будто остальные — грязь под ногами. Встретил девушку. Случайно. Она обо мне знала. По крайней мере, что я самый вычурный чудик в Европе. Думал, это дает преимущество. А она развернулась и дала пинка, да так врезала — в самую душу. Док, ведь я не молодею, мне жениться бы, завести детишек, надоело шляться как неизвестно кто, этаким грязным старикашкой.
— Грязный старикашка, герр С, может быть женат и иметь десяток детей.
— Ага, док, вот я вас и подловил, заставил высказать суждение.
— Пожалуйста, продолжайте, герр С. Сэмюэль С сжал губы. Доктор свои разжал и
потянулся длинными уплощенными пальцами за белым сигарным мундштуком. Коснувшись пластика, его рука, пойманная взглядом Сэмюэля С, замерла.
По стенам кабинета в полумраке вихлялись блики, вслепую засланные лаковой листвой, обласканной летней лазурью. Герр доктор на глазах худел. Сидя в кабинете и посасывая белый мундштук без сигары. Какой простор для умозаключений. Грудничками все, случалось, довольствовались самообольщением. Остается надеяться, что мать герра доктора не была чересчур худосочной. За эти пять лет я его, должно быть, чуть с ума не свел. Когда вхожу, каменеет, уходит в глухую защиту. Но маски не снимает, удар держит. А я порой такое поднесу, такую дичь, вроде как все в этом мире должны были с детства любить меня, а не выскакивать вдруг из зеленой чащи, не возить мордой по всей прогалине. Тут герр доктор медленно встает. Заходит мне за спину. Я умолкаю. Продолжайте, пожалуйста, говорит он. Вы это, спрашиваю, зачем. Просто пересаживаюсь, отвечает. Тогда я понимаю, что заставил его улыбнуться. Он устраивается в углу и незаметно прыскает в кулак. Может, герр доктор и выдержит.
— Я разрыдался, герр доктор, ревел в три ручья. У меня, что ли, нервный срыв.
— Нет, герр пациент.
— Так что мне делать. Я решил горячку не пороть. Посуду об пол вроде рановато. Пока лучше сделать ноги. Мой телефон у нее есть. Потом подумал. Вот и хорошо. Если у нее есть мой телефон, мы еще можем сблизиться. Еще проберусь сквозь заросли в глубь ее джунглей. Только вот что, док, меня беспокоит: мне подавай все моложе и моложе. В чем дело-то.
— Продолжайте, продолжайте.
— То есть, герр доктор. Думаете, рвусь заполучить эту телку, чтобы, как говорится, позаимствовать свежей закваски, подбодрить брожение соков. Хотя что она может во мне найти. Во-первых, денег нет. Опять же крышу подточили мыши. Когда же я вылечусь. Смогу наконец создать семью с кучей детишек. Я даже заглушил в себе весь этот либерализм хренов. Да те же предрассудки — ну пусть себе тихой сапой займут в моей жизни прежнее место. Док, я ли против. У вас-то их полно должно быть. Это же здорово, зачем отказывать себе в такой малости перед смертью. Подумываю даже, не заказать ли по себе мессу, только было бы это чуть подешевле.
