Ричард Калич - Нигилэстет
– Если вы не уйдете отсюда к тридцати, не уйдете никогда. Проторчите здесь всю свою жизнь.
– Только не я, – ответил я самонадеянно.
– Хотите, поспорим? – быстро спросил он.
– Ставлю на свою жизнь, – сказал я так же быстро.
Когда мне стукнуло сорок, я не только вспомнил это пари, но и понял, что проиграл.
СОРОК ЛЕТ! Поворотный для меня год. Что я любил в сорок? Вряд ли припомню.
Думаю, самое важное, что произошло со мной тогда, – это то, что меня покинули все нормальные человеческие чувства. Дружба, например, ничего не сулила мне в дальнейшем. Я зашел в тупик. В течение жизни бывает так много общения, и у меня оно было. Умственные способности тоже были, но я достиг предела. Я понимал, что зашел слишком далеко. На самом деле не слишком. Работа… я не хочу в это сейчас вдаваться. И любовь. Ах да, Л-Ю-Б-О-В-Ь. Со всеми ее составляющими… Страсть, похоть, секс… только это могло меня спасти. Хотя навряд ли. Когда-то меня это затягивало, но теперь это стало не более как развлечением, упражнением. Нет, даже и не это. Больше похоже на повторяющийся спектакль. Но я устал его смотреть и свой последний билет купил много лет назад. Всякий раз, как я представляю себе двух людей, занимающихся любовью (что бывает редко), это всегда вселяет в меня ужас, как нечто чуждое. Это напоминает мне одну из современных металлических скульптур, состоящих из отдельных частей, соединенных сваркой. Но что сводит людей вместе? И разве металлический припой может удержать их друг подле друга? Не знаю…
Короче, люди ничего не предложили мне. Я никуда не мог пойти, чтобы не испытывать от них раздражения. Если они приближались ко мне слишком близко, я прямо-таки покрывался сыпью, а чем чесаться (что вообще-то не слишком красиво), я просто старался избегать их. Толпы в часы пик, скачки, сборища были моим проклятием. Я неизменно садился на заднее сиденье в автобусе (а в час пик вообще никогда не ездил на общественном транспорте) и усаживался в первом ряду слева в пустом кинотеатре. Даже какого-нибудь слепца, постукивающего своей палочкой в ожидании помощи, было достаточно, чтобы заставить меня повернуть в противоположном направлении. Не потому, что я не хотел ему помочь, скорее из-за той самой невыносимой для меня мысли, что мне придется быть к нему слишком близко. То же самое в лифте. Я выскакивал из него как сумасшедший, когда кто-нибудь входил, или ждал полчаса, пока тот не развезет всех пассажиров.
И вот, один в своей квартире, сидя, стоя, расхаживая туда-сюда, ужиная цыпленком, выпивая чаю, регулярно дважды в день прогуливаясь до угла и обратно за газетами и трижды только для того, чтобы выйти на улицу, меряя шагами коридор в ожидании почтальона, который ничего, кроме счетов, мне не доставляет, смотря телевизор, слушая радио, посещая кино, читая книги, ожидая звонка по телефону, который никогда не звонит, выпивая еще чаю, съедая еще одного цыпленка, ожидая очередных новостей, очередных прогнозов погоды, очередных телевизионных программ, очередных радиопередач, уточняя начало сеанса, чтобы посмотреть очередной кинофильм, ища на полках очередную книгу сразу после того, как закончил предыдущую, я заполняю каждый день моей жизни. Все это – сидение, смотрение, слушание, прием пищи, чтение, ожидание – делается без надежды, без малейших иллюзий на то, что что-то изменится. Вот, например, у моего отца за несколько лет до его смерти вошло в привычку говорить: «Жизнь едва ли намного больше цыпленка, которого мы съедаем каждый день».
Уикенды были такими же отвратительными. После того как в пятницу днем я уходил с работы (и обналичивал в банке чек, полученный за очередную неделю), я шагал прямиком домой и оставался там до субботнего вечера. Затем, больше для того, чтобы нарушить рутину, чем избавиться от скуки, я отправлялся в соседнюю забегаловку, где торчал до темноты, а потом шатаясь шел домой спать. Просыпаясь в воскресенье днем, я уже боялся утра понедельника, когда мне нужно будет вернуться на работу. Утро понедельника: оно наступит только через семнадцать часов.
А потом что-то произошло. Нет, ЭТО произошло! Маленький случай, казалось, совсем незначительный, который я почти забыл. Но да, он изменил мою жизнь!
Всю неделю шел дождь. Черный асфальт, омытый дождем, блестел и казался скользким. Воздух был чист и свеж. Я сидел в уличном кафе в Гринвич-Виллидж. Люди, впервые за целую неделю вышедшие на улицу, сидели передо мной на сдвинутых скамьях. Ближайший стол хотя и стоял в нескольких ярдах от меня, однако все же был в зоне слышимости. По привычке я наблюдал не глядя; мужчины и женщины, друзья, группы по трое, четверо, а то и больше; они болтали друг с другом о том, о чем, должно быть, говорили тысячу раз прежде. Моя жена, моя любовница, моя подружка. Мой муж, мой любовник, мой парень. У тебя нет на примете какой-нибудь работы для меня? Я бы заплатил что-нибудь за… Как ты думаешь, чем отличается любовь от секса? У моей матери рак мочевого пузыря. Неужели? У моего отца в прошлом месяце обнаружили аденому. Мне тридцать лет. Можешь представить? Тридцать лет! Почему так происходит? Как ты не понимаешь, что на это нет ответа?! Люди повторяют одни и те же разговоры, словно в первый раз. Каждый раз. Удивительное свойство людей: забывчивость.
И все, что мне оставалось делать, – это смотреть, слушать, следить и вдыхать воздух, такой чистый, и черный асфальт блестел и казался таким скользким. Я спросил себя, почему они мне так чужды. В чем их отличие от меня? В том, как они выглядят? Но они все выглядели точно так же. Не было никакого отличия, только лица разные. И все-таки отличие было, и состояло оно в том, что все эти люди держались вместе. В том, как они говорили, полностью поглощенные разговором. Я никогда так не разговаривал. Они выпрыгивали из себя и приземлялись на другом берегу. Я никогда не совершал такой прыжок. Никогда не приземлялся на другом берегу. Допив водку с тоником, я подозвал молодого официанта. У него был вид наивной невинности в сочетании с ненасытным голодом. Из предыдущего разговора с ним я узнал, что он актер. Приехал из маленького городка в большой город, чтобы добиться успеха. Он с нетерпением ожидает того дня, когда получит пособие по безработице и сможет все свободное время ходить на прослушивания. Сейчас, сам не зная почему, я сказал ему, что я продюсер и он как раз подходит на роль в пьесе, которую я в настоящее время готовлю для постановки на Бродвее. Глаза у него широко открылись. Это обаяние юности, эта радость, эта улыбка, о, что за улыбка, он мог бы покорить любого этой улыбкой – или так ему казалось. Напустив на себя важный вид, я продолжал: «Лучше вас никого не найти. Стоило мне взглянуть на вас и услышать ваш голос, я понял, что вы как раз то, что мне нужно. Подумать только – встретить вас здесь. Какая удача! Должно быть, это судьба. Теперь дайте мне подумать. Сегодня пятница. Я уеду из города на уикенд. Позвоните мне в понедельник утром. Вот, возьмите мою визитку. Ох, забыл ее. У вас есть на чем записать? Так, не забудьте… в понедельник, ровно в девять ноль-ноль. В любом случае, как, вы сказали, нас зовут?»
Когда я пришел в офис в понедельник утром, телефон уже звонил. Это он. Без обиняков я сказал ему, что это, должно быть, ошибка, что он набрал неверный номер, что это Центр социального обеспечения, а не офис театрального продюсера. Чувствуя, что он собирается положить трубку, я схавал:
– Не спешите туда. Насколько я знаю, актеры нуждаются в социальной помощи больше, чем в прослушивании. Они всегда плохо устраиваются. Особенно если не получают пособия по безработице.
И снова:
– Нет, я уже вам сказал. Это центр социального обеспечения.
Он позвонил еще четыре раза. Каждый раз в его голосе было чуть больше разочарования… Кроме последнего звонка. Сняв трубку, я услышал только продолжительное молчание, за которым последовал щелчок.
Я ПОНЯЛ, ЧТО НАШЕЛ СВОЙ ПУТЬ!!!
Месяц спустя, случайно встретившись с ним снова – на этот раз он работал официантом в другом ресторане, – я спросил у него:
– Что случилось? Почему вы не позвонили?… Вы звонили? Нужно было правильно записать номер телефона. Какая жалость. Мы вчера закончили подбор актеров. Но… вы действительно идеально подходили на роль.
В то утро, пройдя несколько кварталов по направлению к остановке автобуса, я заметил пожилую пару. Они улыбались, глядя на меня. Посмотрев вниз, я заметил, что у меня не застегнута ширинка. Интересно, почему тот старик хотя бы не остановил меня, чтобы сказать об этом. Моя мгновенная злость на пассажиров, столпившихся на передней площадке автобуса и не дававших пройти, испарилась, когда я понял, что у меня не было ни капли смущения.
Настало время для размышления, чтобы отозвать войска назад и произвести разведку. Первые впечатления важны, но не во всем. Как правило, они обманчивы. Мы полагаемся на них, не понимая их как следует. Но меня это не касается. Я никогда не поддавался первым впечатлениям. Кроме того, я не моралист. Нельзя мгновенно принимать решения – это неправильно. Я не шарлатан, продающий завернутую в термопластиковую пленку панацею для мира. У меня нет легких ответов. Поспешные заключения не в моем репертуаре. Многие медики потеряли бы своих пациентов, если бы ставили преждевременные диагнозы. Но только не я. Я никогда не теряю пациентов, стоит им попасть в поле моего зрения. Их слишком мало, и попадают они ко мне через большие промежутки времени, так что я не могу позволить себе вести дело так отвратительно. Это было бы безнравственно. Если на то пошло, мои исследования основательны, моя лаборатория безупречна. Возможно, я все-таки моралист.
