Эми Тан - Сто тайных чувств
В другой раз она открыла мне еще один секрет.
— Все это электричество развязало мой язык, — сказала она, — и я перестала быть немой как рыба. Я стала деревенской уткой, которая знай себе кричит: кря-кря-кря! — болтает о Мире Йинь. И тогда четверо злых духов возопили: «Как ты осмелилась выдать нашу тайну?!» Они заставили меня сделать «йинь-йан тау» — вырвать половину волос с головы. Вот почему медсестры все сбрили. Я не могла остановиться, пока одна половина головы не стала гладкой, как дыня, а другая так и осталась волосатой, как кокос. Духи заклеймили меня за то, что у меня два лица: одно преданное, другое — предательское. Но я не предательница! Посмотри на меня, Либби-я!.. У меня ведь преданное лицо, правда? Что ты видишь?
То, что я увидела, буквально парализовало меня. Кван выглядела так, будто ее голову обрили газонокосилкой. Для меня это было сродни тому ощущению, которое испытываешь, глядя на животное, раздавленное машиной — остается только догадываться, каким оно было при жизни. Хотя в данном случае я помнила, какими были волосы Кван. Они струились ниже пояса, и мои пальцы скользили по этим иссиня-черным волнам. Я, бывало, вцеплялась в ее гриву и начинала дергать, словно вожжи, выкрикивая: «Но, Кван, но! Скажи „иго-го!“».
Она взяла мою руку и провела по своему наждачному затылку, нашептывая что-то о друзьях и недругах в Китае. Она бубнила, бубнила, бубнила… Словно и впрямь сошла с тормозов от этой шоковой терапии. Я испугалась, что сама заражусь от нее этим словесным поносом.
До сих пор не могу понять, почему Кван никогда не винила меня в том, что с ней случилось. Уверена, она прекрасно знала о том, кто обрушил на нее все несчастья. Вернувшись из больницы, она подарила мне свой пластиковый браслетик с идентификационным номером. Она рассказывала об учениках воскресной школы, которые приходили в больницу и пели «Ночь тиха», о том, как они заорали, когда какой-то старик завопил: «А ну, заткнитесь!» Кван говорила, что некоторые пациенты были одержимы «нечистыми», совсем непохожими на «славных людей Йинь», к которым она привыкла, и это было весьма прискорбно. Но она ни разу не спросила: «Либби-я, зачем ты меня выдала?»
Но, как мне все запомнилось, я ощущала, что предала ее, и поэтому она свихнулась. Я полагала, что виновата и в шоковой терапии тоже, ибо она выпустила на волю всех ее мертвецов.
…Тридцать с лишним лет минуло с тех пор, а Кван все ноет: «О, мои волосы, та-акие кра-а-асивые, сверкающие, как водопад, скользкие, как угорь… А теперь погляди. Все эта шоковая терапия, словно неудачный перманент, долго ходить некрасивая… Весь цвет выжгла, высушила, мои волосы теперь как провода, посылать сигналы мне в мозг: не болтай о Мире Йинь! Видишь, что они со мною делают, видишь? А я не изменилась. Я сильная».
Кван права. Ее новые волосы выросли щетинистыми, колючими, как у терьера. И когда она причесывала их, пряди потрескивали, а потом разом вставали от статического напряжения, словно нити накаливания перегоревшей лампочки. А Кван объясняла: «Все электричество, которое доктор пропустить через мой мозг, теперь бежит через мое тело, словно лошадка по ипподрому». Она утверждает, что именно по этой причине не может подойти ближе чем на три фута к телевизору, чтобы он не зашипел в ответ. Она не может слушать плеер, который ей подарил ее муж Джордж; она запросто заземляет приемник, прижав его к бедру, иначе какую бы станцию она ни пыталась настроить, только и слышит «жуткая музыка, бум-па-па, бум-па-па». Она не может носить часы. Как-то раз выиграла пару электронных часов в лотерею, но как только нацепила их, цифры начали мигать, словно фрукты на табло «однорукого бандита». Через два часа они остановились. «А у меня джекпот, — с гордостью объявила Кван, — восемь-восемь-восемь-восемь-восемь. Хорошие цифры, плохие часы».
И хотя Кван не разбирается в технике, она может быстро устранить любую неполадку в схеме, будь то розетка или фотовспышка. Она уже не раз проделывала это с моим оборудованием (я профессиональный фотограф, а она даже на кнопку фотоаппарата нажимает с трудом). И все же именно ей удается найти неисправную деталь (батарейку, проводок), и потом, когда я несу свою камеру в ремонтную мастерскую в Сакраменто, выясняется, что она была права. Я была свидетелем того, как Кван на какое-то время реанимировала сломанный радиотелефон, просто приложив пальцы к узлам, предназначенным для подзарядки. Она не в состоянии объяснить подобные факты, и я тоже. Все, что я могу сказать — я видела, как это происходило.
Но наиболее странным, как мне кажется, является ее умение распознавать недуги. Пожимая руки совершенно незнакомым людям, она может сказать, страдали ли те когда-нибудь от переломов, даже если эти переломы срослись много лет назад. Она в мгновение ока определяет, был ли у человека артрит, бурсит, ишиас, растяжение сухожилий, а также все, что относится к болезням опорно-двигательного аппарата, которые она называет «горящие руки», «пылающие кости», «ноющие суставы», «дрожащие ноги», и многие из которых вызваны, по ее словам, потреблением горячей и холодной пищи в одно и то же время, подсчитыванием на пальцах разочарований в жизни, слишком частым покачиванием головой, сожалея о чем-либо, или накапливанием тревог между ртом и кулаками. Ей по силам исцелить любого прямо на месте; для этого вовсе незачем ехать в Лурд.[3] Многие, например, те, кто заглядывает в аптеку Спенсера, в соседнем районе Кастро, где она работает, утверждают, что ее прикосновение исцеляет. Большинство тех, кто покупает там лекарства, — гомосексуалисты, она называет их холостяками. Кван работает там уже более двадцати лет, и некоторые из ее давних пациентов заболели СПИДом. Когда они заходят, она растирает им плечи, попутно давая дельные медицинские советы: «Все еще пьешь пиво, ешь острое? Вместе, в одно и то же время? У!.. Что я тебе говорила? Ш-ш!.. Ты так никогда не поправишься!» Будто выговаривает нашалившей ребятне. Некоторые наведываются к ней каждый день, хотя им положена бесплатная доставка лекарств на дом. Я прекрасно знаю, почему они это делают. Когда Кван прикладывает руки к больному месту, ощущаешь легкое покалывание, словно тысяча крошечных фей вдруг пустились в пляс, а потом — словно поток теплой воды хлынул по твоим венам. Ты еще не здорова, но чувствуешь, как все тревоги улетают прочь, и ты безмятежно скользишь по спокойному морю.
Кван как-то сказала мне:
— После смерти холостяки Йинь навещают меня. Они называют меня «Доктор Кван», в шутку, конечно, — а потом застенчиво пролепетала по-английски: — А может, и из уважения тоже. Как ты думаешь, Либби-я?
Она всегда спрашивает меня: «Как ты думаешь?»
В нашей семье не принято распространяться о странностях Кван. Это заострило бы внимание на том, что мы все давно уже знаем: Кван чокнутая, даже по китайским стандартам, даже по стандартам Сан-Франциско. Большая часть того, что она делает, вызвало бы вполне обоснованное недоверие у всех нормальных людей (за исключением сектантов или тех, кто принимает психотропные препараты).
Но я уже не считаю ее сумасшедшей. Даже если это так, она совершенно безобидна, просто не стоит принимать ее всерьез. Она не поет, сидя на тротуаре, как тот парень на Маркет-стрит, который вопит, что Калифорния обречена и скоро мы все соскользнем в океан, словно тарелка с моллюсками. Она не из тех, кто подвизается в «Нью Эйдж»;[4] ей не нужно платить сто пятьдесят баксов за час только за то, чтобы она поведала вам, что у вас было не в порядке в прошлой жизни. Она расскажет это бесплатно, даже если вы ее об этом не просите.
Большую часть времени Кван ведет себя как все нормальные люди — стоит в очередях, торгуется, выгадывает на мелочах. «Либби-я, вчера я купить пару туфель в „Империя Кэпвелл“, — говорит она, позвонив мне утром, ни свет ни заря. — Вторая — бесплатно! Угадай, сколько я не заплатить. Угадай!»
Но как бы там ни было, Кван, несомненно, слегка не в себе. Иногда это забавляет меня, иногда раздражает. Но чаще всего расстраивает, даже злит, и злюсь я не на Кван, а на тот факт, что никогда не бывает так, как ты хочешь. Почему мне досталась такая сестра? Почему я досталась ей? Иногда я представляю, какими могли бы быть наши отношения, будь она хоть чуточку нормальней. Но, с другой стороны, кому дано право судить о том, что такое норма? Быть может, в другой стране Кван сочли бы вполне адекватной. Может, где-нибудь в Китае, Гонконге, к примеру, или на Тайване ей бы поклонялись. И в конце концов, наверняка существует такое место в мире, где у каждого есть сестра с глазами Йинь.
Кван сейчас около пятидесяти, тогда как я на целых двенадцать лет моложе ее — деталь, на которую она обращает особое внимание, стоит кому-то вежливо осведомиться, кто из нас старше. Когда мы бываем вместе на людях, она щиплет меня за щеку, напоминая о морщинах, которые непременно появятся, потому что я курю и пью слишком много вина и кофе — дурные привычки, которые она не имеет. «Не сдавайся, не останавливайся», — любит повторять она. Кван не отличается ни тактом, ни утонченностью. Все написано на ее физиономии, все напоказ. Факт в том, что никто и не догадывается, что мы сестры.
