Джузеппе Куликкья - Всё равно тебе водить

— ДАВАЙ-ДАВАЙ, РЕБЯТА, ОТДЫХАЕМ ХОРОШО! — заорал ди-джей поверх музыки в свой микрофон. Толпа ответила ревом. Прожекторы все время меняли цвет и яркость.

Никто не разговаривал. Те, кто не танцевал, просто смотрели на пляшущую толпу и отбивали ногами такт.

Часа в три я обошел клуб и разыскал Энцу с Чиччо. Чиччо был её парень, он развозил мелкие срочные грузы от одной транспортной фирмы. Пачкун тоже был с ними.

— ПРИВЕТ, ВАЛЬТЕР! ТЕБЕ НРАВИТСЯ? — прокричала мне Энца.

— ДУРДОМ! А ВАМ?

— ОБАЛДЕТЬ! Я ТЕБЕ УЖЕ ПОКАЗЫВАЛА МОИ СЕРЕБРЯНЫЕ МАРТЕНСЫ?

— ДА. ОЧЕНЬ КРАСИВЫЕ.

— ЗДЕСЬ ТАКИХ НИ У КОГО НЕТ. ИХ В ЛОНДОНЕ ВИВЬЕН ВЕСТВУД ДЕЛАЕТ.

— ПОТРЯСАЮЩЕ.

Минут десять или больше никто ничего не говорил. Мы смотрели, как другие танцуют. Энцу и Чиччо покачивало. Пачкун зажег сигарету. Потом Чиччо взял меня за руку:

— ВАЛЬТЕР, ПОЗНАКОМЬСЯ С ПАЧКУНОМ. ПАЧКУН, ЭТО ВАЛЬТЕР.

Пачкун, улыбаясь, протянул мне руку.

— МЫ УЖЕ ЗНАКОМЫ, — крикнул я, не подавая ему руки. Он прекратил улыбаться.

— МЫ ИДЕМ К ПАЧКУНУ. ПОШЛИ С НАМИ? — сказа Энца. Она с трудом держалась на ногах.

— НЕТ, СПАСИБО. Я ЛУЧШЕ ЗДЕСЬ ПОБУДУ.

Мы расстались, не попрощавшись(12). Энце пришлось опереться на Чиччо, чтобы подняться по лестнице. Я снова повернулся к танцполу. Ди-джей сменился, но музыка оставалась совершенно одинаковой — монотонной и оглушающей. Никто не разговаривал. Когда мне было четырнадцать, я воображал себе блистательную жизнь ночных клубов, интересные встречи, таинственных, утонченных женщин. Сейчас всё казалось мне просто-напросто пустым, серым и голым. Вдруг я заметил, что страховой агент в металлической майке и мини-юбке улыбается мне прямо в лицо, облокотившись о колонну в паре метров передо мной. Я послал все это и ушел.

— Ты знаешь Рикёра?

— Э-э-э…. нет… пожалуй, нет.

— Ты что, никогда не читал его работу о Ясперсе?

— Нет, что-то я её не помню…

— А его предисловие к «Идеям» Гуссерля?

Я сидел вместе с Кастраханом в университетском баре и пытался как-нибудь скрыть своё невежество. Бестолку.

— Нет, его я тоже не читал.

— Во всяком случае, наиболее интересная его работа — "Конфликт интерпретаций".

Она тебе, конечно, известна?

— Ну, я в неё заглядывал… А как у тебя дела с армией?

Кастрахан замер на мгновение — несомненно, сраженный глубиной моего дискурса.

— В смысле — "как у меня дела с армией"?

— Я хочу сказать, ты уже отслужил или еще должен?

— На настоящий момент у меня отсрочка. А почему ты спрашиваешь?

Кажется, мне удалось оторвать его мысли от "Философского словаря" Николы Аббаньяно (Туринское издат-во, т. 1–4, ч/б илл., тысячное издание).

— Я послал запрос на прохождение альтернативной службы, но до сих пор из Министерства обороны не получил никакого ответа.

— Альтернативной службы? Любопытно. После чтения Бонэффера я полагаю, что такой выбор сегодня актуален как никогда. Ты знаешь его "Акт и бытие"?

Бесполезно.

— В общих чертах. Я очень беспокоюсь. Очень бы не хотелось, чтобы мой запрос отклонили.

— Понятно, что твоя свободная воля должна быть соблюдена. Выбирая альтернативную службу, ты тем самым определяешь себя как нравственный и разумный субъект. Кьеркегор очень ясен в этом вопросе. В его "Или или"…

Я перестал слушать. Напрасно я, наверно, записался в университет. Если я не в состоянии просто поддерживать беседу с Кастраханом, как же я буду экзамены сдавать? Здесь явно недостаточно просто заниматься. "Как это получается у Кастрахана?" — спрашивал я себя. Цитата ходячая. Где он время берет запоминать все эти вещи? Должен же он есть, спать, испражняться, чистить зубы, уши, пупок, стричь ногти на ногах.

— …итак, в этическом плане мне очень близки позиции Адорно и Хоркхаймера(13)…

За столом позади нашего сидело четверо будущих адвокатов, бизнесменов, финансовых советников или еще каких-нибудь сволочей. Мерялись яхтами — у кого длиннее. Один из них утверждал, что у него. Очень фрейдистский спор, если только Кастрахан подкинет мне соответствующую цитату.

За столом впереди нашего сидели четверо будущих жен вышеуказанных мошенников и бандитов. Говорили, разумеется, о тряпках: соревновались, у кого полнее набит шкаф(14).

Я не знал, о чем говорить.

Оставаться дома стало положительно невозможно.

"Где твой сын?" — доносились вопли до моей комнаты, где я пытался сосредоточиться на "Рождении трагедии" Ницше. Мать гладила на кухне, не отвечая ни слова.

"Ему надо искать работу, а не всякую херню читать. От чтения никакого проку в жизни."

Отец всегда развивал немногочисленные, но понятные идеи относительно жизни.

"Книги — это дерьмо собачье. О карьере надо думать."

Пытаться сосредоточиться было безнадежным занятием.

В ВЕРОНЕ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ХОРОШЕЙ СЕМЬИ УБИВАЕТ ОТЦА МОЛОТКОМ…

ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ НАСЛЕДСТВО

"Спорим, он ни одного экзамена не сдаст в этом сраном университете? Вот увидишь."

Я схватил дедушкино ружье. Охотничья винтовка, автоматическая, я знал, где она хранилась. Там же лежали патроны. Зарядил ее. Пересек коридор.

Приостановился перед кухонной дверью. Отец разорялся вовсю. Его голос перекрывал шум телевизора. Показывали дневную игру ТелеМайка.

"Конечно, неприятно будет провалиться, ясный перец!"

Снял предохранитель. Положил палец на собачку. Открыл дверь. Они с матерью изумленно на меня посмотрели.

— Ты какого хрена в кухню с ружьем приперся, засра… — начал было мой старик.

Я спустил курок. Один. Два. Три. Четыре. Пять выстрелов…

— Он ни одного экзамена не сдаст. Вот увидишь.

Я решил, что буду ходить заниматься во Фьорио.

Кафе Фьорио находилось на виа По. Я начал бывать там вместе с Энцей и Чиччо ещё со школы. Ходили туда каждый вечер есть мороженое. В конце концов, мы подружились с официантами и с хозяйкой. Для них мы были "те придурошные, с волосами": Энца — с фосфоресцирующими, Чиччо — с гребнем, я — бритый под ноль. Нам даже позволяли сидеть за столом, ничего не заказывая. Кроме того, нам делали скидки, а наши рожки с мороженным всегда были больше, чем у других.

Поэтому я начал заниматься во Фьорио. Читалось в его залах замечательно.

Обстановка вокруг была мягкой и успокаивающей. Я мог оставаться там часами, ни у кого не вызывая неудовольствия, даже если заказывал только чашечку кофе или стакан воды. Белый отштукатуренный потолок, деревянный пол, обтянутые бархатом сиденья… Лучшего дома у меня никогда не было. Для удобства, к экзамену по истории философии я переснял книги из Национальной библиотеки. Издания там были старые, потрепанные от долгого пользования. Изучая их, я спрашивал себя, сколько же глаз прочитало эти пожелтевшие от времени страницы. Я почему-то решил, что эти тома, такие бывалые, принесут мне удачу.

Утром в день экзамена я пришел в университет совершенно никакой.

Занимаясь, я практически не спал последнюю неделю. Я готовился больше трех месяцев.

Дожидаясь своей очереди, я установил, что оказался единственным, кто явился на экзамен в джинсах и теннисных тапочках. Прочие поэты-философы позаботились о том, чтобы принарядиться. Все они были в пиджаках и при галстуках, девушки по такому случаю щеголяли в самых что ни на есть коротеньких мини-юбках. У меня же вообще не было ни пиджака, ни галстука. А ноги, пожалуй, у меня чересчур волосатые.

Я откладывал до последнего, но наконец настал мой черед. Я уселся и положил на стол свои ксерокопии. Ассистент профессора бросил на них взгляд.

— Вы окончили геодезический техникум(15)? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Да.

Он странновато улыбнулся.

— Посмотрим, как учат историю философии на стройплощадке.

Профессор тоже улыбнулся. Я — нет.

— Расскажите мне, что говорится в параграфе пятом второго издания "Трансцендентальной эстетики" Канта по поводу трансцендентального истолкования понятия времени.

Я окаменел. О чем он говорит? Что за параграф пятый? В книге, по которой я готовился, не было никакого параграфа пятого про трансцендентальное истолкование понятия времени.

— Итак? Что вы мне скажите?

— Ну, честно говоря, ничего подобного я не проходил.

— Как-как?

Поэты-философы затаили дыхание.

— В тексте, указанном в программе к экзамену, не было никакого параграфа пятого о трансцендентальном истолковании понятия времени, сказал я.

Профессор взял со стола положенную мной "Критику чистого разума". Проверил её.

— Где вы взяли этот том?

— В Национальной библиотеке.

— Здесь отсутствует параграф пятый. Кант добавил его в последующих изданиях.

Я и не знал, что первая редакция тоже переведена. Вам надо будет прийти ещё раз.