Владимир Кунин - Пилот первого класса
Мы уже летели, и все внизу было маленьким и медленным. Димка что-то изредка бормотал в микрофон, но я не слышала что. Когда же он о чем-нибудь спрашивал меня и я ему отвечала, нам приходилось наклоняться друг к другу — мешал шум мотора.
Я лопала конфеты и смотрела на его руки — сильные, не мальчишеские, покрытые ровным темным загаром и нежными короткими золотистыми волосиками.
— Ты как в эту дыру попала? — прокричал мне Димка.
— У нас здесь весь курс был. — Я придвинулась к нему поближе. — Коровники строили, зернохранилища... А как уезжать собрались, я фолликулярной ангиной заболела...
— Какой?
— Фолликулярной!
Димка с уважением покачал головой.
— Все уехали, а я вот... На перекладных...
— Как тебя зовут? — крикнул Димка.
— Лена.
Что-то мне в нем ужасно нравилось!
— Тебе вообще-то куда? — спросил он.
— В Москву.
Димка покровительственно улыбнулся, щелкнул по приборам и пренебрежительно сказал:
— На этой лайбе до Москвы не доползешь...
И тут меня черт дернул сказать:
— До Москвы я и не прошу. Мне хотя бы до Хлыбова...
— Ну, до Хлыбова-то запросто! — лихо ответил рыжий Дима.
Я посмотрела на него и поняла, что ему очень хочется произвести на меня впечатление. И дура этакая, еще и подлила масла в огонь:
— А старик на земле сказал, что ваши самолеты до Хлыбова не летают...
Несколько секунд он молчал. Поглядывал на приборы, на землю — принимал какое-то важное для себя решение. Наверное, принял, строго посмотрел на меня и высокомерно произнес:
— Кто не летает, а кто и летает....
Мне бы остановить его, набраться мужества и сказать, что он мне и так уже очень нравится... Но я молчала. И он, глупенький, принял мое молчание за ожидание подвига, поправил микрофон и занудливо заговорил, глядя прямо перед собой:
— Сантонин... Сантонин... Я — борт триста семнадцать. Я — триста семнадцать...
До сих пор простить себе этого не могу...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Она тут абсолютно ни при чем. Если кто-нибудь и виноват в этой истории, так это только я. Только я...
Мне так захотелось ее подбросить в Хлыбово, что я ей сказал:
— Заткни уши.
А она меня не поняла, сделала такую брезгливую мордочку и говорит:
— Умоляю, не надо! Я не терплю мата...
Я рассмеялся и успокоил ее.
— Я буду гнусно врать, — сказал я ей. — Но это будет святая ложь...
И я снова стал вызывать Добрынино:
— Сантонин... Сантонин... Я — борт триста семнадцатый...
С недавнего времени я стал замечать в себе удивительное свойство — оказывается, я могу одновременно думать о двух самых разных вещах, причем без каких бы то ни было малейших ассоциативных связей. Этим открытием я начисто перечеркнул труд целого коллектива авторов одной восьмистраничной научно-популярной брошюрки, которую я недавно прочитал в нашей поликлинике. Видимо, просто авторы забыли о некогда существовавшем человеке по имени Кай Юлий Цезарь и не знали меня.
Вот, например: я сижу за штурвалом, смотрю на Лену и думаю о том, что такой девчонки я еще в своей жизни не встречал, что за такую девчонку я бы на плаху пошел, — и одновременно (заметьте, совершенно параллельно!) я четко и ясно представляю себе, что сейчас происходит в диспетчерской: Иван Иванович слышит мой голос, вздыхает, откладывает в сторону «Огонек» с кроссвордом и, продолжая ломать голову над каким-нибудь словом из трех букв по вертикали, щелкает тумблером двухсторонней связи и говорит в микрофон: «Слышу, слышу, триста семнадцатый...» И рожа у него такая постная, что всем вокруг хочется повеситься...
— Слышу, слышу... — сказал Гонтовой. — Движок погрузил?
Ну что я вам говорил?! Грандиозно, правда?
— Все в лучшем виде! — бодренько ответил я.
— В накладной расписался?
В накладной-то я как раз не расписался. Совсем из головы вылетело. Хоть бы дед напомнил.
— В накладной расписался? — снова проскрипел голос Гонтового. И я чуть ли не увидел, как он обреченно покачал головой.
— Иван Иванович...
— Я тебя про что спрашиваю?.. — В голосе Гонтового появились плачущие нотки. — Ты что-нибудь до конца доделать можешь?..
Он, наверное, даже замахнулся на динамик, откуда слышал мой голос. Этому старичью только дай волю! Они бы и шпицрутены ввели. Подумаешь, в накладной не расписался!.. Делов на рыбью ногу!
И тогда я ему сказал:
— У меня на борту находится ответственный работник республиканского масштаба. Ему в Хлыбово позарез нужно! Срочно!!! Из Министерства сельского хозяйства!.. Я его доброшу, заправлюсь и обратно. Иван Иванович, ладно? А, Иван Иванович?.. Как поняли?
— Погоди, не бухти, — прервал меня Гонтовой.
Видимо, он нажал клавишу внутреннего переговорного устройства, потому что я услыхал, как он заорал на весь наш, с позволения сказать, аэропорт:
— Командира эскадрильи на вышку КДП!..
До прихода Селезнева на вышку у меня еще оставалось минуты три спокойной жизни, и поэтому я, продолжая идти хлыбовским курсом, слегка наклонился к этой потрясающей девчонке и пропел:
— ... Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный...
Она как-то очень уж по-взрослому горьковато улыбнулась и сказала:
— Послушай, Димка, у тебя нет какого-нибудь парашюта завалященького?.. Я бы спрыгнула, и конец всем неприятностям. А ты бы потом сказал, что представитель министерства пересел на свое персональное облако...
— Не дрейфь, старушка, — повторил я. — Все будет в лучшем виде!..
И подумал, что, если комэск не разрешит мне лететь в Хлыбово, я пропал.
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
Когда к нам на вышку поднялся Василий Григорьевич Селезнев, мне показалось, что ему нездоровится.
Не знаю, может быть, я ошиблась... Скорее всего, что ошиблась, потому что уже в следующее мгновение Василий Григорьевич как-то преобразился и стал, как всегда, милым и остроумным «отцом-командиром», роль которого, по-моему, играл прекрасно.
Селезнев был, как говорит мой Сережа, «очень грамотным летчиком». А если Сергей Николаевич говорит про летчика «очень грамотный» — это прощение всех грехов.
— Что случилось? — спросил Селезнев и улыбнулся. — Неизвестный предмет в воздухе? Таинственные сигналы с Марса? Летающая тарелка?..
— Соломенцев... — мрачно произнес Гонтовой.
— Та-а-ак... — протянул Селезнев. — Какой новый сюрприз нам приготовил этот ас?
Гонтовой почесал в затылке, посмотрел куда-то в сторону и ответил:
— У него на борту из сельхозминистерства... Просятся в Хлыбово. Пустить, что ли?..
— Да Бог с вами, Иван Иванович! Вы понимаете, что вы говорите? С нас за это потом голову снимут. Дайте-ка мне его на связь!
Гонтовой щелкнул тумблером и протянул микрофон командиру.
Я закончила передавать на «точки» метеообстановку и перестроилась на Димкину волну.
— Соломенцев! Селезнев на связи, — сказал Василий Григорьевич.
— Слушаю, товарищ командир... — И голос у Димки был просто похоронным. Что-то он, кажется, там опять перемудрил...
— Тебе что, напомнить статью пятьдесят вторую Воздушного кодекса или восьмой параграф из «Правил полетов»? — спросил его Селезнев.
— Василий Григорьевич! — закричал Димка Соломенцев. — Ему жутко в Хлыбово нужно! Он сказал, что будет «наверх» жаловаться.
Я посмотрела на Селезнева. Мне была любопытна его реакция. Я знала, что Василий Григорьевич умеет замечательно ладить с любым начальством. Иногда мне даже казалось, что это чуть ли не основная цель его жизни. И в эту секунду я просто мечтала о том, чтобы он разрешил Димке лететь в Хлыбово! Что-то в Димкином голосе было такое...
Но, по всей вероятности, Селезнев тоже что-то такое уловил, потому что последние Димкины слова насторожили его.
— Ты меня только не запугивай! — сказал ему Селезнев. — Передай товарищу, что, если нужно, я его сам до Хлыбова доброшу. Если это уж так требуется для спасения сельского хозяйства нашей области... Все!
Василий Григорьевич выключил связь, усмехнулся и сказал:
— Этому из министерства крупно не повезло... Столкнулся бы он с кем угодно из нашей эскадрильи, и его дело было бы в шляпе. А он напоролся на Димку Соломенцева — на самого отъявленного разгильдяя...
Гонтовой слушал, слушал и вдруг засуетился, что-то зашептал про себя, считая и загибая пальцы.
— Что с вами, Иван Иванович? — испугался Селезнев.
Он вопросительно посмотрел на меня и удивленно пожал плечами. Я уже догадывалась, в чем дело, и еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться.
— Что с вами? — снова спросил Селезнев Гонтового.
— Сейчас, сейчас... — забормотал Гонтовой, схватил со стола «Огонек» и наклонился над кроссвордом. — Тридцать семь по горизонтали... Третья буква «з»... «Разгильдяй»... Точно!
Он посмотрел на нас с Селезневым счастливыми глазами и, отрешенно улыбаясь, сказал:
— «Разгильдяй»... «Несобранный человек...», десять букв: «разгильдяй»!..
