Джеймс Олдридж - Мой брат Том

Пегги в то лето шел восемнадцатый год. У нее были рыжие волосы и зеленые, с лукавинкой, глаза, и она уже гораздо больше была женщиной, чем ее ровесник Том — мужчиной. Похожая на свою красавицу мать, она успела стяжать себе славу записной кокетки и обольстительницы. Это ее зеленые, с лукавинкой, глаза принесли ей такую славу. Вся живость ума, все женское естество Пегги светились в этих глазах, которые ни перед кем не опускались долу и каждого, словно с любопытством, спрашивали о чем-то. Вероятно, в том и состоял секрет ее женской привлекательности: когда ее взгляд встречался с вашим, вам казалось, что она рассматривает вас неспроста, что она о вас думает, что-то хочет в вас понять, даже обещает вам что-то, и это обычно вводило в заблуждение мужчин, видевших зазывную смелость там, где в действительности было лишь насмешливое любопытство. По-моему, Пегги и сама не знала, чему обязана своей неоправданной репутацией, но я, надо сказать, никогда не обманывался на ее счет.

На самом деле Пегги была девушкой самых строгих нравственных правил, потому что верила в бога и побаивалась святых отцов; не исключено было даже, что ей предстоит пойти в монахини, как это часто бывает в католических семьях, где есть две дочери. Впрочем, в равной степени можно было ожидать, что она пойдет по стопам матери, когда-то выступавшей в оперетте, и станет танцовщицей — она уже и сейчас считалась у нас одной из лучших исполнительниц народных шотландских танцев. Для нее были открыты оба пути. Но, по правде сказать, я затруднялся представить ее себе в монашеском сане: очень уж она была бойка и язычок у нее был злой, отцовский. Тому это пришлось испытать на себе, пока он прилежно копался в золе и пепле под искореженными кусками рифленого железа.

— Роетесь тут, как две крысы в куче гнилья, — презрительно говорила она Тому и Дормену Уокеру. — Крысы, вот вы кто!

Том краснел и молчал.

Стоило им взяться за обугленные останки какого-нибудь макгиббоновского кресла или комода, Пегги тотчас заносчиво повышала голос:

— Не трогайте! Не имеете права!

А когда Том хотел было заглянуть в лежавшее на боку оцинкованное корыто, она закричала не своим голосом:

— Брось сейчас же! Бесстыдник!

— Слушай, Пегги, — сказал Том, — мы ведь только хотим выяснить, где раньше всего загорелось.

— А с какой стати? Не имеете права!

— Нет, имеем. Дело ведь касается страховки.

— Вот дурак! — сказала Пегги. — Уж если бы Локки сам поджег, можешь быть уверен, он бы следов не оставил.

— Мы только хотим выяснить, где загорелось, — твердил свое Том.

— На крыше, вот где, — сказала ему Пегги. И прибавила с насмешкой: — Са-мо-вос-пламенение!

Том даже не огрызнулся, слишком поглощенный своим делом и сознанием важности этого дела, возложенного на него законом. Он только снова покраснел и упрямо продолжал рыться в горелом хламе. Чем задорней дразнили его в тот день зеленые глаза Пегги, тем усердней трудился он, стараясь откопать среди черной золы вещественные доказательства вины Локки.

— Ничего ты все равно не найдешь, — сказала Пегги час спустя, когда ей самой уже надоело. — Ты даже не знаешь, где искать.

— Не беспокойся, — ответил Том со зловещей многозначительностью. — Кое-что я уже нашел.

— Что?

— Молчи, Том, если ты правда нашел что-нибудь, — поспешил вмешаться Дормен Уокер. — Не показывай вещественных доказательств раньше времени.

Дормен Уокер, казалось, еще сильней сморщился за это утро. Изнемогая от жары, он присел в тени под перечным деревом. Шел уже двенадцатый час, у всех троих лица были черные от сажи и копоти, одежда в грязи.

— Свинья! — крикнула Пегги Дормену Уокеру. — А ты, если ты такой умный, — набросилась она на Тома, — зачем тебе работать на своего дуралея отца?

Том ответил на это оскорбление тем, что целых пять минут ожесточенно рылся в обломках, не говоря ни слова.

— Сволочи поганые! — разъяренно прошипела Пегги и вдруг повернулась и пошла прочь.

Ничего особенного во всем этом не было. В нашем городишке не привыкли стесняться в выражениях, и все мы, каждый по-своему, уже как-то приспособились к словесным перепалкам такого рода. Я, например, давно сам стал принимать участие в этих чисто австралийских забавах — в конце концов, я родился и двадцать лет прожил в Австралии, так стоило ли восставать против ее обычаев, тем более зная, что это ни к чему не приведет. Моя пятнадцатилетняя сестра Джин была вспыльчива от природы, но умела себя сдерживать — недаром она воспитывалась в дорогом пансионе. Один лишь Том оказался тут беззащитным, потому что его обнаженная совесть не допускала компромиссов. Из нас троих он больше всего походил на отца, но при этом в нем уже появилось нетерпимое отношение к тому порядку вещей, который охраняла общепринятая мораль, все равно — австралийская или английская, потому что он понемногу приучался смотреть на все с другой, новой точки зрения. Вероятно, тут сыграл свою роль старый Ганс Драйзер, железнодорожник из красных, а может быть, просто сказалось время, в которое мы жили: наше будущее, лишенное перспектив, лицемерие наших политических и церковных деятелей, кризис внешнего мира — мира, где японцы бесчинствовали в Маньчжурии, итальянцы применяли газ против абиссинского населения, а немецкие бомбардировщики превратили Гернику в развалины, пока мистер Иден[3] отстаивал благородную позицию невмешательства.

Однажды я спросил Тома, что ему так нравится в старике Драйзере и его политических взглядах, и получил Обезоруживающий своей наивностью ответ:

— Он хочет спасти мир.

— А как? — поинтересовался я. — С помощью своих книжонок, что ли?

— Не знаю, Кит, но только я бы тоже этого хотел.

— Чего?

— Спасти наш окаянный мир.

Я расхохотался, а между тем это было сказано от самой глубины сердца.

Когда Пегги Макгиббон обратила против новоявленного спасителя мира свой здоровый австралийский (а не католический на этот раз) юмор, Том в качестве самозащиты еще плотнее замкнулся в своем сосредоточенном упрямстве и этим лишь сделал себя более уязвимым. На следующее утро, встретив Тома на улице, Пегги затянула кальвинистский гимн: «Трудитесь, ибо ночь близка…», а дальше перешла на сочиненный каким-то досужим католиком пародийный текст, содержавший довольно грубый намек на то, что кальвинисты днем честные люди, а ночью бессовестные жулики.

Пародия была смешная, но Том возмутился: во-первых, мы вовсе не были кальвинистами, а во-вторых, уж что-что, а в нечестности Тома никто не мог упрекнуть. Он не нашелся, что ответить и попросту оставил выходку Пегги без внимания, но до конца улицы его преследовал ее смех.

Так, на беду, оба они оказались втянутыми в глупейшую и уже не детскую ссору по воле отца и Локки, для которых это была разведка боем накануне генерального сражения, неизбежного, если Локки в самом деле совершил поджог. В сущности, война между ними назревала уже по меньшей мере два года, с благотворительного карнавала в пользу местной больницы, для которого Локки смастерил чучело пуританина, придав ему откровенное сходство с моим отцом. Чучело ехало на повозке, и у него было шесть рук: в одной оно держало Библию, в другой — корону, в третьей — петлю палача, в четвертой — мешок с золотом, в пятой — женскую юбку, а в шестой — цилиндр. Шутка была меткая, но несправедливая, даже нечестная, по мнению отца; ведь он только исполнял свои профессиональные обязанности, а главное, он не мог на эту шутку ответить. Привлечь Локки к суду за клевету было бы слишком глупо, и отец это понимал, даже если и мелькала у него такая мысль. Он только назвал подлецом председателя благотворительного комитета, допустившего появление чучела на улицах, перестал с ним разговаривать и даже отказался защищать интересы больницы, когда один фермер подал на нее в суд, утверждая, что ему без надобности ампутировали ногу (что, кстати, было верно).

Но не случись истории с чучелом, случилось бы что-нибудь другое — слишком уж накипели страсти и требовали выхода. И, видно, не за горами был решительный бой, потому что после своих раскопок на пожарище Том тоже пришел к выводу, что Локки совершил поджог. Это означало, что дело кончится судом, а уж тогда не хотел бы я оказаться на месте Локки Макгиббона.

5

Найти Том ничего не нашел. Но Дормен Уокер объявил отцу, что причина пожара установлена: кто-то налил бензин в большое оцинкованное корыто, стоявшее в ванной комнате, и поджег его через сточную трубу, отведенную оттуда в сад (канализации в доме не было).

— Чушь, — сказал отец.

— Говорите что хотите, а я буду стоять на своем, — заспорил Дормен Уокер.

— Том! Ты поддерживаешь эту нелепую версию?

— Да как будто дело на то похоже, — нерешительно промямлил Том. — Во всяком случае, бензин в корыте был.

— Это можно доказать?