Анна Ремез - Пятнадцать
— Лимон сегодня что-то романтически настроен. Все одни медляки ставит, — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Лучше бы «Алису» или «Г.О» врубил.
— Ага.
— Тебе что, нравится «Алиса»?
— Так, пара песен…
«Черт! Сейчас он спросит, какие».
— Какие?
— Ну…Знаешь, я плохо запоминаю названия, — в памяти шел процесс молниеносной обработки данных: по телевизору — обведенные черным глаза, кривая улыбка, чьи-то запястья в бинтах, визг складывается в слова, — кажется, «Красное на черном»!
— Да, это тема.
«Ура!»
— Я думал, ты попсу слушаешь.
— Я разную музыку люблю. По-моему, глупо быть фанатом только одной группы или стиля, зачем себя ограничивать?
— Просто надо различать, что настоящая музыка, а что дерьмо.
— Понятное дело, на концерт Алены Апиной я бы не пошла.
— А на «Алису»?
— Приглашаешь?
«Ох! Зачем я спросила! Совсем с ума сошла».
— Тебе не понравится. Правильная слишком.
Она посмотрела на него исподлобья, придвинулась поближе и, словно бы случайно коснувшись грудью, прошептала:
— С чего ты взял?
— Наблюдательность, Этажерка, — сказал он и расхохотался.
Словно хлестнул по лицу мокрым полотенцем.
— Ну, спасибо. Давай вспомним, как тебя обзывали в пятом классе.
— Что? Меня никак не обзывали.
— Да ладно! Не обзывали!
— Серьезно, Колосова, я тебе так скажу, обзывают только таких, как ты…
«За что? Что я тебе сделала?»
— Ты всегда оскорбляешь тех, с кем танцуешь? — её голос задрожал.
— Эээ…Не обижайся, не обижайся, Полька, — и он запустил руку ей под бадлон.
Она, наконец, поняла, что он совершенно пьян.
К счастью, песня кончилась. Лёшины пальцы успели добраться только до застежки бюстгальтера. В зал вошла географичка и включила свет, ничуть не заботясь о том, что, возможно, тем самым не дала вылететь чьему-то признанию, разорвала поцелуй, сбросила кого-то с небес на землю. Леша выпустил Полину, даже не взглянув на неё. Она щурилась на свету, самая несчастная во всем зале, во всей школе, во всем мире!
Зачем он ее пригласил? Она мучалась этим вопросом три месяца. Старалась как можно чаще попадаться ему на глаза, но он вел себя так, будто ничего не было. А что, собственно, было? На следующей дискотеке, перед каникулами, на глазах у всего класса он целовался с Кипеловой. Полина рыдала в туалете, пришла зарёванная домой, и позвонила маме на работу. Мама стала говорить, что через пару лет мужчины будут лежать у её ног штабелями, что все эти страдания несерьезны, просто жажда впервые что-то испытать, а Полина ей не верила и рыдала еще пуще. А из-за маминого спокойного голоса летело признание в любви — по трансляции из зрительного зала …
…Перед её глазами возникла зеленая пластмассовая морда. Петино «Банзай!» было слышно даже сквозь оптимистичные прыгалки Ace of Base.
«Откушу Рафаэлю голову», — подумала она, и вышла в коридор. Бабушка что-то говорила мамаше, и было видно, что у той уже не такой несчастный вид.
Полина прижалась лбом к стеклу. Мимо проносились овраги, заросшие иван-чаем, грядки до горизонта, домишки, где на окнах сушились панталоны, заборы, крашеные кем-то, кого давно уж нет, белоснежные кивающие козы, пруды в ресницах камышей, полосатые шлагбаумы, еловые леса без единого просвета, унылые блочные дома и снова иван-чай…
— Молодой человек, подвиньтесь, пожалуйста.
Полина повернулась. Женщина в длинном платье, похожем на ночную сорочку, обращалась явно к ней.
— Я не молодой человек, — обиженно сказала Полина.
— Ой! Извините, у вас прическа такая…
Полина подвинулась. Сорочка, колыхаясь, проплыла по коридору и исчезла в соседнем купе. «Молодой человек»! Где у вас глаза, тетя? Полина вздохнула. Она-то полагала, что с этой стрижкой стала выглядеть гораздо женственнее.
Кто-то дернул за куртку.
Этот кто-то уже успел ей порядком надоесть.
— Как тебя зовут? — спросил Петя.
— Полина.
— Я тебя запишу в свою черную промокашку.
— Да, интересно, за что мне такое счастье?
— Я думаю, что тебя надо наказать.
— Вот как? Интересно, а чем ты пишешь на черной промокашке? На ней же ничего не видно!
Петя задумался.
— У меня специальная ручка, — наконец ответил он, подняв вверх палец, словно маленький жрец грозного бога, перед которым Полина провинилась.
— С невидимыми чернилами, да?
— Да. У тебя такой нет.
— А мне она и не нужна. У меня нет черной промокашки. Я не такая злюка, как ты.
— Сама злюка, — прошипел он и вдруг вцепился ногтями ей в руку.
— Ты чего? — она дернулась, но маленькая клешня держала крепко.
— Я тебе сейчас руку сломаю, — заявил он так злобно, что Полине стало по-настоящему страшно.
— Думаешь, я не смогу тебя стукнуть, потому что ты младше? — она потянула руку к себе, глядя в холодные зеленые глазки.
— Только попробуй. Я вызову ниндзя-черпашек, они тебя схватят и выкинут в окно.
— Ну-ну.
Она расслабила мышцы, сделав вид, что сдалась, а потом неожиданно дернула руку. Петя отлетел на полметра. Полина показала ему язык и демонстративно отвернулась к другому окну. Провода бежали за поездом, весело прыгая вверх-вниз, в ритм ее сердца, которое почему-то колотилось очень быстро. Неужели она действительно испугалась этого малявки?
Послышался странный звук — словно чихала маленькая собачка. Полина повернулась. Мальчик уткнулся лицом в занавеску, на его светлой голове вздрагивал хохолок. Слёзы? Меньше всего она ожидала этого от маленького чудовища. Чувствуя себя очень неловко, Полина подошла и осторожно положила руку на Петино худое плечо. Он вскинул голову. В глазах, ставших еще меньше, горела такая ненависть, что Полина отступила на шаг. Петя шмыгнул носом и просипел:
— Расскажешь — убью.
Полина вдруг отчетливо представила себе, как Петя прижимается лбом к двери, за которой его отец молча собирает вещи, иногда останавливаясь, чтобы отклеить от себя бьющуюся в истерике мамашу. Бац! Грохнула об пол бутылка с корабликом внутри — сувенир из эпохи недолгого счастья — и осколки брызнули в дверную щель. Мамаша всё визжала, а тот, тот не произнес ни слова. Перед уходом притянул к себе Петю, такого же угрюмого и непроницаемого. Бедный Петя, как, должно быть, неприятно вставать по утрам, зная, что тебя никто-никто не любит. Надо было сказать ему что-нибудь, простое и дружеское, но говорить так — редкий дар, которым, она, увы, не обладала. И понять его не могла: родители развелись, когда ей было три года, отец жил в другом городе с новой семьей, и Полина вспоминала о его существовании лишь по праздникам, когда от него приходили открытки, всегда одинаковые: «Учись хорошо, слушайся маму, желаю успехов». Никогда — «Дорогая доченька», только «Полина». В детстве она ломала голову над тем, зачем вообще нужен отец, когда есть мама и бабушка. Пришла к выводу, что не нужен. Просверлить дырку или подвинуть сервант можно всегда попросить соседа. Мама говорила, что свою главную функцию отец выполнил — подарил ей Полину…
Петя дождался, пока высохнут слезы, и вернулся в купе. Когда Полина отважилась вернуться, он спал, прижав к себе Рафаэля.
— Что ты так долго? — спросила бабушка.
— Надоело сидеть, — ответила Полина и посмотрела на мамашу Пети.
Углубившись в «Калейдоскоп», та довольно жевала булку с маком. Петя так и проспал до самой Москвы, чем несказанно осчастливил всех попутчиков
* * *Московское небо, по обыкновению, казалось выше и ярче петербургского, но любоваться им не было времени: поезд в город У. отходил через пятнадцать минут. Перрон Казанского вокзала заливало море «бычков», раздавленных пластиковых бутылок и пивных пробок. Бабушка грудью пробивала дорогу в толпе, Полина тащила за ней на поводке чемодан, громыхавший об асфальт, и очень гордилась собственной мощью. Однако привокзальные паразиты этого во внимание не принимали, со всех сторон атакуя Полину предложениями помочь. Один, кривой, с жидкой рыжей бороденкой, не отставал дольше всех, бежал за ними и бубнил: «девушка, поднесу чемоданчик», не обращая внимания на «спасибо, я сама». Наконец, уже у вагона, он плюнул и сказал:
— Жадность вас погубит.
— А ну иди отсюда! — повернулась бабушка.
Мужичок остановился и как-то весь сжался, хлопая налитым кровью глазом.
— Я люблю тебя! — раздалось с другой стороны, — я не могу без тебя! Возвращайся скорее!
Полина умилилась. Взъерошенный молодой человек посылал воздушные поцелуи в окошко поезда, откуда ему махала хорошенькая ручка. Как, должно быть, грустно расставаться, когда любишь. Полина вздохнула. Её ещё никто ни разу не провожал. Ну, кроме мамы, конечно. Она представила себя на месте обладательницы хорошенькой ручки. Поезд трогается, оставляя на перроне Лёшку, со слезами на глазах он прижимает к сердцу фотографию Полины, ту, на которой, по словам мамы, у нее глаза как у Брижжит Бардо.
