Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Неужели Анохин согласится участвовать в этой гнусной комедии? — подумал Павел.
— Участники суда, прошу занимать места! — кончила Линде вступительное слово.
Тов. Блюхер первый взошел на трибуну, остальные гуськом следовали за ним. Анохина среди вошедших не было…
Молодец, наверно, куда-нибудь спрятался, — решил Павел.
— А где староста Анохин? — осмотрелся кругом тов. Блюхер, — почему нет Анохина?
Дежуривший у дверей Иванов на минуту исчез и затем появился вместе с Анохиным.
— Где ты пропадаешь? — недовольным тоном спросила Линде.
— Я следил, чтоб кто-нибудь не застрял в классе, — промямлил Анохин краснея.
Когда все разместились, Линде опять встала и начала обвинительную речь. Несмотря на уверенный тон, речь была длинна и мало убедительна. Выходило так, что старая школа воспитывала аполитичных, глупых, пустых людей, интересующихся только нарядами и вечеринками. Подсудимая Валя Ильина, действительно, была девочкой такого типа, хотя сама этого явно не понимала. Она сидела на скамье подсудимых румяная, хорошенькая, глупая и смущенная тем, что не знала, как следует себя держать в таком странном положении.
— Кроме того, товарищ Ильина не предпринимает ничего для разъяснения своим родителям вреда религиозных предрассудков, хотя комната ее матери заставлена иконами! — кончила Линде обвинительную речь.
Зал слабо зааплодировал. Место Линде занял немного стесняющийся, но довольный, что фигурирует на сцене, Свержевский. Свержевский был одноклассником Павла, до появления товарища Блюхера ничем не отличавшимся в антисоветских настроениях от остального класса. Теперь он подделывался под новый тон, стараясь сохранить некоторую внешнюю самостоятельность. Сбиваясь и запинаясь, Свержевский начал защищать олицетворявшую старую школу Ильину.
— Конечно, она во многом виновата, конечно, она слишком много думает о туалетах и даже делает прическу (у Ильиной были длинные косы, заплетенные кругом головы), но, тем не менее, она член общества «Друг детей» и МОПР,а.
Свержевский взял со стола и показал залу две маленькие членские книжечки Ильиной. Вопрос об иконах Свержевский дипломатически обошел и быстро закончил речь, после которой все окончательно перестали понимать, зачем, собственно, устроена вся эта глупая инсценировка.
Суд никуда не удалялся и ничего не решал. Вместо этого, с длинной речью выступил товарищ Блюхер. Он опять говорил о пролетарской революции, творимой массами, о второстепенной роли личности, о Ленине и тов. Блюхере и кончил пожеланиями, чтобы все учащиеся поступили в комсомол и воздействовали на родителей в вопросе об удалении икон из квартир.
— Господи, — думал Павел, — неужели меня одного так возмущает всё это? Я и так уже на особом учете, неужели никто ничего не скажет против?
В эту минуту в середине зала поднялась толстая некрасивая девочка и попросила слова.
— А о чем вы хотите говорить? — подозрительно спросил тов. Блюхер.
— Я хочу сказать, — вдруг громко заговорила девочка, обращаясь ко всему залу, — я хочу сказать, что папа у меня при смерти, мама всё время плачет и единственное для нее утешение это, когда мы вместе молимся, а вы хотите, чтобы я ее заставила иконы выносить.
Девочка чуть не заплакала и села.
Тов. Блюхер так растерялся, что ничего не ответил, а только заявил, что суд кончен и ученики могут расходиться по домам.
Павлу хотелось подойти и пожать руку незнакомой девочке, очевидно, недавно поступившей в школу, но он понимал, что теперь, при всех, этого делать нельзя. Мимо скользнула сутулая фигура тов. Любимова.
— Поздравляю, Истомин, у вас находятся последователи! — бросил он на ходу с ехидной улыбкой.
* * *— Что-нибудь случилось, неприятное? — спросила Вера Николаевна, взглянув на вернувшегося домой Павла.
Павел рассказал о суде. Брови Веры Николаевны сдвинулись:
— К сожалению твоя школа, кажется, последняя гимназия, которую портят большевики. Во что бы то ни стало надо дотерпеть до окончания.
Вера Николаевна хотела подойти к зеркалу, чтобы поправить волосы, но задумалась и остановилась. Властное лицо ее всё время изменяло выражение. Вера Николаевна решала какой-то трудный вопрос. Павел знал, какой это вопрос. Он часто слышал, как родственники упрекали Веру Николаевну за то, что, воспитывая сына врагом советской власти, она готовит ему мучительное будущее:
— Нельзя, чтобы молодой человек вечно раздваивался между тем, что внушают ему дома, и тем, чем полны школы, театры, университеты — вся окружающая жизнь…
Павел знал, что эти разговоры всегда волновали и мучили мать. Обычно лицо ее делалось гневным и она парировала холодным металлическим голосом:
— Для меня лучше, чтобы мой сын умер, чем стал коммунистом, я всё равно не переживу этого.
Такой ответ заставлял собеседника обиженно замолкать. Павел же особенно любил и уважал мать за эти ответы.
Ночь после суда над старой школой Павел спал плохо, а на другой день пошел к Николаю с предложением создать подпольную организацию молодежи для свержения советской власти. Николай сразу согласился.
Так два товарища вступили на путь активной борьбы.
Глава третья
СМЕРТЬ МАТЕРИ
— Давно она потеряла сознание?
— Со вчерашнего вечера.
Доктор присел на кровать и стал щупать пульс, опустив глаза и избегая взглядов Павла.
Худое, изменившееся лицо Веры Николаевны беспомощно металось на белой подушке. Слабое движение вправо, слабое движение влево… Глаза были закрыты, между веками оставались совсем маленькие щелки, как будто больная только притворялась впавшей в беспамятство и потихоньку следила за доктором и сыном. Потрескавшиеся губы расходились, обнажая кончики покрытых налетом зубов. Слабый хрип иногда переходил в своеобразный клекот, как будто больная силилась и не могла сказать «не надо, не надо». Иногда по лицу пробегала гримаса, похожая на улыбку, и тогда казалось, что хрип это не хрип, а искаженный отголосок разговора, очень важного и именно поэтому непонятного окружающим.
— Помогите мне ее осмотреть.
Павел наклонился к неузнаваемо несчастному телу. Это уже не была мать, подавляющая окружающих непреклонной волей — это было что-то совсем другое, жалкое и бесконечно дорогое своей абсолютной беспомощностью. Это что-то тряслось мелкой дрожью и было невесомо от худобы.
— Да, я ошибся, — с трудом проговорил доктор, поднимаясь, — это брюшной тиф. Перевозить в город ее в таком виде уже нельзя. Всё дело в уходе… — доктор с недоверием посмотрел на Павла.
— Хозяйка и я не отходим от нее, но мы оба очень неопытны.
Доктор колебался.
Я останусь здесь до завтрашнего утра, но большего, к сожалению, сделать не могу. Попробуйте найти где-нибудь сестру.
— Я уже послал дочку хозяйки в Москву к родственникам с письмом — завтра должны привезти кого-нибудь.
Доктор покачал головой.
— Трудно в таких условиях что-либо сделать.
Шесть верст от шоссейной дороги, осенняя распутица…
Сказав это, он вышел.
Толстое лицо хозяйки высунулось в дверь.
— Ну что, Павлуша, что дохтур-то сказал?
— Плохо, но надежда не потеряна.
— Приляг, Павлуша, а я посижу. Приляг, смотри какой сам-то стал! Приляг, а то свалишься, что тогда будем делать?
— Ничего, Марья Петровна, мне спать не хочется. Идите отдыхайте, вы должны работать. Я всё равно от нее не уйду.
Марья Петровна тяжело вздохнула и вышла. Коричневатые бревна стен слабо отражали блики притушенной керосиновой лампы. Справа от постели, перед большим черным киотом, полным незамысловато написанных угодников, теплилась лампада. На белой подушке продолжало метаться неузнаваемое лицо. Павел наклонился и переменил компресс на пылавшем лбу. Стон усилился.
Мама! Павел припал к горячей руке. Она не ответила на ласку. То, что так недавно было Верой Николаевной, жило своей особой, таинственной жизнью. Непонятный разговор с кем-то делался всё оживленнее — там решалось что-то неизмеримо более важное, чем всё, о чем можно было говорить с сыном.
Господи, неужели конец, неужели она умрет, не приходя в сознание? Как я мог допустить столько ошибок!
* * *Прошло три года после похорон Патриарха и инсценировки суда над старой школой, толкнувшей Павла на путь нелегальной борьбы. Первые усилия не дали значительных результатов. Павлу, Николаю и Михаилу удалось создать только несколько групп, занятых самообразованием. Отсутствие квартир для нелегальных собраний в перенаселенной до отказа Москве, рост террора и слежки — всё это затрудняло их работу.
Один член организации уже был арестован, другой застрелился, не вынеся нажима ГПУ, хотевшего сделать его осведомителем. Следователь пригрозил арестом больного отца в случае дальнейшего сопротивления, и Анатолий предпочел умереть.
