Юрий Арабов - Орлеан
— Дериглазова? Как себя чувствуешь, Дериглазова? Температура? — Он повернулся к медсестре.
— Ага, — пролепетала та. — Вечером было тридцать семь и два, а нынче утром тридцать шесть и четыре.
— Завтра выкинем, — сказал Рудольф, чувствуя свою силу разделять и властвовать, судить и рядить.
Он хотел сказать «выпишем», но обидно оговорился и сам не заметил своей оговорки.
Для приличия взял запястье Лидки и прощупал пульс.
— Не слышу, — пробормотал он. — Где у нее пульс?
— Ага, — ответила медсестра.
— Так есть у тебя пульс или нет? — строго спросил Белецкий больную.
— Был когда-то, — ответила Лидка.
— У тебя нет сердца, девочка, — сказал врач печально. — Но это в порядке вещей.
— Это у вас нет сердца, — довольно нагло заявила больная, не объясняя тайный смысл своих слов.
— Все в норме, — сделал вывод Рудольф. — И все идет по плану. Сейчас сердца быть не должно, время такое. А вы… — обратился он к ее соседке. — Вас как…
— Арефьева Наталья Дмитриевна, — подсказала та.
— Да не нужно мне твое имя, — нервно отрезал Белецкий. — На что мне оно? В святцы, что ли, вставлять?.. Состояние как?..
Она пожала плечами.
— Могу показать температурный лист, — пропищала медсестра.
— Ты еще такие слова знаешь? — искренно удивился хирург. — Не надо! Ничего не надо. Я и так все вижу…
Не зная еще, что спросить, он полез в карман своего халата и вытащил оттуда зеленое импортное яблоко.
— Хотите? — спросил он обеих женщин.
Те отрицательно качнули головами.
Тогда Рудольф хищно его куснул — яблоко захрустело, как нога, наступившая в гравий, — встал и пошел к дверям. Недовольный вкусом, точнее, его отсутствием, он выбросил яблоко в мусорную корзину.
Вдвоем с ветеринаром они покинули помещение.
— Интересно, он женат или нет? — пропищала девочка, лежавшая вместе с Лидкой и веровавшая в красоту бытия.
— На половине Орлеана, — сказала парикмахерша.
— И дети есть?
— От той же половины. В мусорной корзине, — уточнила Лидка.
— Еврей, что ли?..
— Какой, на фиг, еврей? Немец. Сама не видишь?
— Немцы хорошие, — мечтательно сказала девочка. — У них золотые руки.
— Для газовых камер.
— А я бы за такого пошла. У него, наверное, и деньги водятся.
— Так чего не идешь? — потеряла терпение парикмахерша. — Со своим мертвым приплодом бы и шла.
— Не говорите так, — взмолилась девочка. — Мне до сих пор кажется, что он у меня под ребрами дышит.
— Не чуди. Ребенка теперь у тебя никогда не будет, — успокоила ее Лидия Павловна. — Женщина должна сначала родить, а потом уже резать. А ты сначала режешь, а потом хочешь родить. Дура.
Девица хлюпнула носом.
— Тогда я кого-нибудь удочерю, — пробормотала она.
— Тебя саму удочерять надо. Хочешь, удочерю тебя?
— Нет, — искренно ответила соседка и после паузы спросила: — А его-то не жалко?
— Кого? Рудика, что ли? — почему-то бухнула Лидка.
— Да нет. Дитятку… — еле слышно произнесла девочка.
— Которого из десяти? — потребовала уточнения парикмахерша.
Сопалатница с ужасом уставилась на нее.
— Ну почему вы такая злая, Лидия? — В голосе ее почувствовалась мольба, будто от ответа на заданный вопрос зависела вся ее будущая жизнь.
— Потому что у меня доброе сердце, — объяснила парикмахерша. — А доброту приходится прикрывать злом, потому что иначе съедят на фиг.
— А отец… Отца-то последнего хоть знаете?..
— А ты до сих пор ничего не поняла? Вот действительно дура! — И Лидка натужно засмеялась, поразившись недальновидности своей соседки.
Здесь в палату влетел порыв сильного ветра. Он выбил настежь полузакрытые рамы, стекла в них звякнули как порванные струны. Запах перетушенной капусты из местной кухни сдался и побежал трусливо на цыпочках из коридора больницы на улицу. В лицо ударил горячий воздух странствий, будто ты стоишь у железнодорожной насыпи, а мимо тебя проносится скорый.
Лидка соскочила со своей кровати. Не запахнув халата, с вываливающимися из-за пазухи пирожками, которые соблазнили многих, но не пригодились никому, бросилась к окну и поразилась: над городом висела серая мгла. Со стороны озера Яровое налетел нешуточный ураган, будто невидимое чудовище прочищало горло и нос, чтобы дунуть, плюнуть и гаркнуть по-настоящему.
— А говорили, что ясно, — сказала Лидка, с трудом закрывая рамы. — Набрехали. Сейчас гроза долбанет.
— Еще с утра парило. Я аж вся пропотела, — подтвердила сопалатница.
Начали выть собаки. Лидка увидела, как на улице Орлеана возникло небольшое американское торнадо. Вихрь пыли завертелся на пуантах, завязался узлом и, втянув в себя куски сухой травы и обрывки бумаги, двинулся вперед по переулку, как сумасшедший танцор.
Картина была дикой, безотрадной. Лидка даже задвинула шторы, чтобы не видеть этого природного недомогания, когда воздух мутит, а под озером кто-то большой и грузный переворачивается с бока на бок.
А когда она возвратилась на свою железную кровать, то в палату вошел незнакомый ей гражданин.
— Вы Лидия Павловна Дериглазова? — спросил он тихим вкрадчивым голосом, слегка улыбаясь и излучая всем видом своим крайнее расположение.
— Ну? — подозрительно откликнулась Лидка, оглядев его с ног до головы.
— Это вам. — Он подал ей в руки авоську с апельсинами. — Апельсиновый сок в свежем своем состоянии препятствует тромбозам, повышает иммунитет и способствует укреплению потенции. Разрешите, я присяду.
— При чем тут потенция? — не поняла парикмахерша. — Вы куда клоните? Мне это сейчас совсем не нужно.
— А если б вы были мужчиной? — пробормотал незнакомец. — Если бы тестостерона оказалось больше, чем эстрогена, как бы вы тогда запели?
— Вы что, из Горэнерго? — предположила почему-то Лидка. — Да вы не шумите. Как выйду из больницы, так сразу все погашу.
— Да нет, — ответил ей на это гражданин. — Ваши долги так быстро не погасишь.
Не дожидаясь разрешения, он пододвинул к кровати железный стул с деревянным сиденьем и сел на него, внимательно глядя Лидке в глаза.
Она отметила, что от гражданина несет нездешней сладостью. Если бы был на свете гигантский леденец на двух ногах, которого обсосали и выплюнули, то он стал бы как раз этим гражданином с набриолиненными масляными усами, глазками миндалевидной формы, источавшими патоку, волосами пусть редкими, но серьезными — в смысле прически и представительности. А щечки, щечки… Ну ведь кого-то они напоминали, эти круглые щечки, в которые можно было впиться безумным поцелуем, а можно было просто отшлепать их, как задницу, а потом зализать влажным благодарным языком.
И Лидка неожиданно струхнула. Пусть гражданин оделся неброско, словно учитель средних классов или какой-то потертый перезрелый Чехов, которого она не читала, но представляла именно таким: со шляпой в руке, любовью в сердце и невнятной мыслью в голове… Да нет, не Чехов это, а, скорее, любовник, фантастический в своем цинизме, который уходит, не обернувшись, и тушит стреляющие окурки о твои же голые ноги… И костюмчик у него хоть потертый, но очень и очень дорогой. Но кто же он, кто?..
— Вот оно как, Лидия Павловна, — вздохнул гость. — Вот оно как… Да. Обидно. В самом деле обидно.
— Чего? — окрысилась Лидка, все более изумляясь. — Чего обидно? Зачем?
— Это я про погоду. Обещано одно, а сделано другое. — Он указал рукой на трепетавшие от ветра потертые шторы. — Так и вся жизнь наша. Мы ждем одного — богатства, славы, удачи, — а награждают нас холмиком земли и невнятной надписью на надгробии. Еще и собака пописает. Отобьется от своей стаи и все обмочит: и дату смерти, и фотографию вашу, взятую из общегражданского паспорта, и саму память о вас.
— Я умирать не собираюсь, — отрезала на всякий случай Лидка.
— Ну, я вижу, у вас личное, — сказала соседка. — Я лучше в коридоре подожду. Вы хоть его знаете?
Она спросила об этом Лидку, будто бы сладкого как леденец гражданина и не было в палате.
— По-моему, я его стригла однажды, — предположила Лидка. — А может, и не стригла…
— Стригли, стригли… Все волосы мне вынули. — И гражданин с мягкой улыбкой потрогал свою притертую кремом прическу.
— Ну и вы хотите права качать? — потребовала уточнений Лидка.
— Да нет… Что вы… Только поговорить. По душам. С глазу на глаз.
— Если я крикну, вызывай милицию, — приказала сопалатнице Лида. — А теперь вали отсюда.
И девочка вышла за дверь.
— Ну и что? Какие у вас ко мне претензии? — Парикмахерша, набравшись смелости, поглядела ему прямо в глаза своими, раскосыми, синими, о которых можно было сказать только одно: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…»
Гражданин не ответил. В лице его внезапно возникла собачья тоска, словно солнце зашло за облако и сделалось черным. Он уткнулся взором в бугристый потолок и начал внимательно рассматривать штукатурку.
