А. Аншба - Абхазские рассказы
Герасимово — последняя станция.
Поезд остановился.
От станции до Горок пять километров.
Длинной вереницей растянулось полсотни саней. Едут делегаты. Звонко хрустит под ногами снег. Сверкает морозная пыль, жжет щеки.
Впереди возвышаются Горки.
Сердце бьется сильней. Перед мысленным взором широкий гениальный лоб Ильича.
Сквозь строй берез и сосен мелькнул белый дом, в котором Владимир Ильич проводил последние дни своей жизни.
Скоро увидим Владимира Ильича. Скоро. Но... — мертвого.
Нет, не хочется верить в его смерть! Ленин не умер, он не может, не должен умереть! Молча двигаемся по аллее к белому, болъшому зданию.
Вот здесь, на этой даче, больной Ильич проводил последние дни своей жизни.
Ходил по этой аллее. Сидел на скамейках. Беседовал со здешними крестьянами. К ласковому дедушке Ленину приходили деревенские ребятишки. Он думал об СССР, о мировой революции.
Сюда к нему за советами приезжали руководители партии и правителъства... Здесъ каждый сантиметр земли — история.
Поднимаемся на верхний этаж. Вот мы у дверей комнаты великого Ильича.
Волнение...
Входим. Взор падает на белеющий лоб Ильича. Мертвый! Недвижим лежит он в гробу, обложенный цветами и зеленью. Морщинки у глаз. На груди орден Красного Знамени.
Соратники по работе и борьбе в почетном карауле у тела вождя. Надежда Константиновна, Мария Ильинична.
Обходим прах Ильича медленно, неотрывно глядя, чтобы запечатлеть его образ навсегда.
Спустились. Двор и улицы запружены народом. Проститься с любимым вождем трудящихся пришли крестьяне ближних деревень.
Красный гроб плывет вниз по лестнице. Его опускают на землю.
Снежинки нежно ложатся на лоб Ильича, осыпают его, словно белые лепестки весенних цветов.
Закрыли гроб. Подняли.
Скользнув по нему опечаленным взором, бородатый крестьянин говорит:
— Наш Ильич... как отец о нас заботился...
И низко опустив голову, идет за гробом.
На белой снежной равнине вьется длинная лента людей. Мелькают башлыки, папахи, меховые шапки. Впереди красный гроб Ильича.
Станция.
Продолжительный плач гудка встречает прах вождя мирового пролетариата. Звучит скорбная музыка.
Приняв дорогой гроб, поезд идет обратно в Москву.
Станция запружена людьми. Они останавливают поезд, хотят проститься с Ильичом.
Обнажаются в лютый мороз головы. Глаза увлажняются. Плачет траурная музыка, плачут люди.
И так на каждой станции.
Снова Павелецкий вокзал. Вся Москва здесь.
По Красной Москве плывет гроб с телом Ильича. Миллионы идут за ним.
Идут медленно между фасадами домов. К стеклам окон льнут скорбные лица и капли горячих слез стекают по ним. Плачет рабочая Москва. Плачет трудящийся люд.
Гроб поставили в Колонном зале Дома союзов.
Непрерывным потоком идут рабочие и крестьяне, идут проститься С вождем революции.
Красная площадь.
Холод. Горят костры.
Четыре часа пополудни.
Рев гудков. Вопли сирен. Вой автомобилей. Гулкий салют пушек. Москва замерла. Замер СССР. Гроб с телом любимого вождя, гения человечества опущен в мавзолей...
Мелькает мысль: «А как без Ленина?» И зазвучала мощно клятва нашей партии.
— Клянемся тебе, товарищ Ленин, что с честью выполним твою заповедь!
— Клянемся тебе, товарищ Ленин, что будем хранить единство нашей партии, как зеницу ока! Эту клятву единым голосом произносила вся ленинская партия, вся Советская страна.
Партия сдержала клятву. Она твердо и уверенно идет по ленинскому пути от победы к победе.
И она полностью завершит то великое дело строительства социализма, за которое всю жизнь боролся Ленин и которое завещал он, уходя от нас.
1924
КАМЕНЬ С ОЧАГА ДЕДУШКИ
Вечер. Казалось, что солнце, погружаясь в море, зашипело, вспыхнуло ярким огнем и потухло.
На село набежали сумерки. Закудахтали куры, взлетая на ночь на ольху, стоявшую возле дома Качбея. Дрозды, перекликаясь, летели с места на место, ища в зарослях удобного убежища.
Замычали коровы, откликнулись телята.
Стемнело.
Шакалы, ждавшие ночи для темных дел, подняли в лесу вой.
Ответно залаяли собаки. Кур бросило в дрожь, они крепче зажали когтями ветви, на которых сидели. Одна из них от страха закудахтала. «Кыйт!» — захрипел на нее петух, как бы приказывая ей замолчать. Птицы притихли, стали прислушиваться к страшным голосам.
— Чего не идешь, мамалыгу сняли! — крикнула жена Качбея, выглянув из кухни.
— Иду! — послышался голос со стороны скотного двора.
Качбей пошел домой, сутулясь. Сутулость придавала ему вид человека, вечно чего-то ищущего. Глаза были беспокойные, бегающие. Бородка острая, словно обтесанный кол.
Поужинав, стали укладываться спать. Когда семья легла, Качбей притушил очаг золой, чтобы сохранить до утра жар, и лег спать.
Лежал Качбей и крепко думал. Гвоздем засела ему в голову одна мысль. Так и сяк вертел он ее, подходил к ней со всех сторон, взвешивал за и против и приходил к одному выводу — обязательно надо присвоить.
Наконец Качбей решил заснуть. Но сна не было. Он долго ворочался с боку на бок, закрывая веки, силился забыться, но мысль снова и снова, как назойливая муха, возвращалась к нему.
Тогда он лег на спину и стал глядеть в темноту.
Вспыхнуло пламя очага и потухло.
Вспорхнул мрак, Качбей успел увидеть черную закоптелую балку под крышей. Снова темнота черной пленкой закрыла ему глаза. Мысль, вспугнутая пламенем, вернулась.
Качбею надоело лежать на спине, он повернулся на правый бок, но все-таки заснуть не мог.
Вспомнил о табаке.
«Это уж наверняка отгонит мысли», — подумал он, пошарил рукой на табуретке, нащупал трубку, набил ее табаком и взглянул на очаг.
Искоркой горел поверх золы уголек.
Качбей встал, положил уголек в трубку, надавил сверху ногтем большого пальца, потянул раза два и лег.
Догорел табак. Качбей стряхнул пепел ударом о ладонь, положил трубку на место, закутался в одеяло и старался ни о чем не думать. Но воля его вскоре ослабела, уступив место все той же назойливой мысли.
«Зачем она Хабжкуту? Ведь она ближе ко мне», — подумал он и повернулся снова на спину.
Сон не приходил. Качбей засвистел.
— Что с тобой? Кто свистит ночью в постели? Не бесы ли вселились в тебя? — удивилась его жена.
— А-а-а!.. — проворчал Качбей.
— Что свистишь? Лишился рассудка? Спи!
— Спи... Заснешь тут! Я уж давно стараюсь, а сон не приходит. Не бесы вселились в меня, а навязалась одна мысль и не дает мне уснуть.
— Что за мысль?
— А вот что: уже целых три года, как мы живем здесь, я все смотрю на этот кусок земли, что лежит у нас под боком, за речушкой. Вот если бы его прибрать себе в собственность, было бы неплохо.
— Землю Хабжкута?
— Землю Хабжкута! Не ему она принадлежит. Он присвоил eе. Это земля деда Мысы. А Мыса, как ты знаешь, живет в другом поселке. За три вepcты... Она ему не нужна. Правда, кусок небольшой, но очень уж лакомый. Эх, принадлежи она мне, сейчас же спалил бы папоротник, что на ней растет, и немедля начал бы пахать! — закончил Качбей.
Хорошо было бы, конечно, но не нашa! — сожалела жена.
— Он присвоил чужое наследство, — продолжал Качбей.
— Земля ближе ко мне. Мне следовало ее иметь. Надо подумать, — добавил он.
Замолчали.
Давно уже спала жена, но долго еще перед глазами Качбея стояла земля Хабжкута, такая жирная, плодородная... Наконец пришел желанный сон.
Земли, что засела в голове Качбея, было не больше четверти гектара, вся она заросла папоротником. Только посередине участка, на площади, которую можно было покрыть одной буркой, зеленела трава.
Перед рассветом петух Качбея, сидевший на ольхе, зажал когтями ветку, чтобы не упасть, вытянул шею, как бы давясь, и крикнул на весь поселок.
У Качбея сон был еще не глубок. Крик петуха слегка задел его слух, он шевельнулся, но не проснулся.
Когда петух крикнул снова, Качбей его уже не слышал: он видел сладкий сон, — земля Хабжкута принадлежала ему. Радостно посвистывая, он поджигал на ней папоротник.
Весело вспыхнуло пламя. Огонь жадно пожирает сорняки, горячий жар пышет Качбею в лицо, приятно щекочет нос голубой дым. Вот уже весь папоротник сожжен, кругом серый пепел, только в середине зеленеет небольшая площадка.
Третий раз пропел петух. Это было на рассвете. Ему ответил петух Хабжкута. Качбей пахал. Покрикивая на буйволов, он дошел уже до конца участка и только что сделал поворот, как петушиный голос просверлил ему ухо. Веки замигали и он приоткрыл глаза. Лицо его улыбалось, на сердце — мед. Явь и сон смешались. Потом действительность ворвалась в сознание.
«Это был сон!» — подумал Качбей и наморщил лоб. Мед на сердце уступил место горечи.
