Дмитрий Липскеров - Родичи
Чертов Кола! Чертова Укля, наблудившая с Бала!
Со следующим рассветом эскимосы отправились на охоту. В стойбище из мужиков остались лишь Ягердышка, старик Бердан и шаман — мужик не старый, с высшим землемерным образованием, получивший столь важный в сообществе пост по наследству.
Ягердышка, почти нокаутированный ночью, решил отоспаться, но в полог чума поскреблись, а затем появилась голова старика Бердана.
— Однако, вставай! Про США рассказывать стану.
— Сейчас. — Ягердышка широко зевнул, но чуть было не утерял сознания от боли. Потрогал лицо. Скула набрякла взбитой кровью. — Выхожу…
Он выбрался на свет и, стыдливо прикрывая скулу, признался Бердану:
— Кола ночью приходил.
— Не Кола это, — покачал головой эскимос. — Нет, не Кола!
— О Господи! — вскричал чукча. — Тогда кто?
— Кола бил всегда под глаз… Бала это! Его удар. Он всегда в скулу метил.
Ягердышка присел за сугроб облегчиться.
— Кола расстреляли, — ныл. — Бала съел Кола! Я живой, а меня каждую ночь по мордасам бьют мертвецы! У вас, эскимосов, всегда так?
— Всегда! — подтвердил Бердан. — Однако, пошли живее!
— Куда? — поинтересовался Ягердышка, натягивая штаны.
— Сядем в твой каяк, ты рыбу ловить станешь, а я про Америку расскажу, однако.
И они пошли к чистой воде, там сели в лодочку и поплыли навстречу восходящему солнцу, греющему лишь призрачно, растапливающему только их сердца красотой неохватной, простором северным.
— Ну, — поторопил Ягердышка.
— Ты леску-то забрасывай, забрасывай! — Бердан смотрел в глубокую воду, и виделись ему там, на глубине, спины гигантских рыб, отливающих серебром. — Первая рыбка моя!
Бульк! — и выточенный из моржовой кости крючок ушел под воду.
— Из наших он был, — вдруг сказал старик, выуживая из кармана кусок смолы.
— Дай, что ли, пожевать! — попросил Ягердышка.
— Последняя, — признался старик искренне и быстро сунул смурь в рот.
— Кто?
— Смола.
— Кто из ваших был? — спрашиваю.
— А-а-а, — старик чмокнул губами, смакуя лакомство.
Ягердышка не завтракал, рыба не клевала, оттого чукча злился на старика.
— Открыватель Америки из наших был! — гордо произнес Бердан.
— Россиянин?
— Эскимос!
— Эскимос? — недоверчиво переспросил Ягердышка.
— Иван Иваныч.
— Какое-то не эскимосское имя, — еле успел сказать чукча, как уловил поклевку. Подсек удочкой, но рыба сорвалась, пустила зеркальной спиной солнечный луч в глаза собеседников и скрылась в темных водах.
— Однако, нет ловкости в тебе! — разочаровался Бердан. — А Иван Иваныч
— имя интер-р… — во рту у него заплелось. — Международное имя Иван Иваныч, самое что ни на есть эскимосское!
— А фамилия его как была?
Ягердышка решил не спорить со стариком, вновь подсек и на этот раз вытащил здоровенного щокура, забившегося на дне каяка в последнем истерическом припадке.
— Моя рыба! — Старик вскочил и бросился на добычу, отчаянно шмякая кулаком по рыбьей голове. — Моя!
— Твоя-твоя! — подтвердил Ягердышка. — Рассказывай же дальше!
— Беринг фамилия того эскимоса была, — важно сообщил Бердан, усаживаясь на место. — Большой человек был!
— Какого росту? — уточнил Ягердышка и вытащил на дно каяка вторую рыбину. Старик вновь хотел было наброситься на добычу, но чукча успел предупредить, что этот улов принадлежит ему, Ягердышке, что старик жаден не по годам и если станет давать так скудно информацию, то и первую рыбу придется изъять!
— А росту в том человеке было ровно что три твоих! — ответил в отместку Бердан и обиженно отвернулся.
— Врешь! Таких эскимосов не бывает! Как, говоришь, Беринг?
— Иван Иваныч, — подтвердил Бердан.
В сей момент не клевало, и оба в каяке задумались о своем. В общем, их мысли были почти тождественны, каждый размышлял о величии человека, открывшего Америку и сделавшего эскимосов и чукчей богатыми.
— Знавал я его, — неожиданно поведал Бердан и смахнул с глаза слезу. — Однако, человек был!
Какое-то смутное знание истории у Ягердышки имелось, здесь оно и выплыло. Чукча поинтересовался: когда те времена были? Сколько лет прошло? Бердан задумался и раз пятнадцать выкинул по десять пальцев.
На сей раз Ягердышка разозлился и раскраснелся от этого.
— Что врешь-то! Столько люди не живут! Изымаю твою рыбину за вранье!
— Да как же… — разволновался старик. — Я вру?!! — Он почернел лицом.
— Сейчас каяк раскачаю и переверну, оба ко дну пойдем!
И действительно, поднялся и принялся прыгать с одной ноги на другую, так что каяк сразу зачерпнул правым бортом по щиколотку и уже заснувшая было рыба забила хвостами по мелководью.
— Сдурел ты, что ли? — завопил Ягердышка. — Потонем!
— Меня во вранье никто не обвинял! — Теперь каяк зачерпнул левым бортом. — Ах, как оскорблен я, однако!
Поочередно обе рыбины с силой ударили хвостами и, красиво перелетев через преграду, ушли на океанское дно. Чувствуя, что дело идет к неминуемой смерти, Ягердышка размахнулся веслом и влепил лопатой по самому темечку старика Бердана. От этого долгожитель плюнул смолой, глаза его закатились, и тело, подкошенное потерей сознания, легло в каяк недвижимым…
Старик пришел в себя, когда измученный Ягердышка втащил Бердана в чум шамана.
— Сотрясение мозга, наверное, — произнес свой вердикт шаман и запалил какие-то травы, пахучие и сладкие. — Помереть может — старый… Наверняка помрет!
— Он меня… Меня… во вранье… — скрипел старик.
Шаман оглядел Ягердышку, молчаливо вопрошая.
Чукча что-то прикинул в уме и принялся оправдываться, мол, старик сказал, что чуть ли не двести лет ему от роду, а в ответ на недоверие чуть не потопил каяк!
Тромсе, так звали шамана, вдруг донес неожиданное:
— Ему, может, и больше, чем двести! Его еще мой дед стариком помнил!
Затем Тромсе склонился над стонущим Берданом и что-то пошептал ему в ухо, а Ягердышке подтвердил, что, вероятно, старик может помереть.
— Ах, глупо как! — сокрушался Тромсе. — Человек, участвовавший в переписи населения 1901 года и доживший до третьего тысячелетия, умрет от удара веслом по физиономии. Неромантично все это!
Слезы навернулись на глаза Ягердышке.
Шаману Тромсе он верил, может быть, не сильно, но словам землемера с высшим образованием внимал, будто слову Божьему. Оттого его сердце сжалось. Ягердышка всем животом ощутил, что свершил убийство напрасное, и, выбравшись из шаманьего чума, зарыдал в небо, побежал сломя голову куда-то, шлепнулся в чьи-то нарты и унесся во льды, где и заплутал к ночи.
А еще он слышал, как трещит лопастями вертолет, и выстрел. А потом нашел белый пушистый комочек, почти замерзший, однако. Схватил за шкирку, бросил под шкуры, закричал собакам «поть-поть-поть» и побежал за нартами навстречу Полярной звезде, под которой, по его разумению, находилось эскимосское стойбище с умершим или умирающим стариком Берданом, чей двухсотлетний путь оборвал он, почти мальчишка, чукча по имени Ягердышка…
Какой длинный сон… И вот ведь хочется проснуться, а не можется…
Теперь ему снился жар во всем теле. Как будто в шкуру засунули солнце. Причем солнце сначала было утренним и на небе, а потом спустилось и каким-то образом забралось внутрь и жарило, жарило….
А потом приснился запах костра. Он так и чуял его, втягивал ноздрями. А прежде, во младенческом возрасте, боялся огня, испытывал мистический ужас перед красными языками пламени, от которых исходил жар.
Почти как сейчас, подумал он, силясь проснуться. Но утро его мозга еще не наступило, тело и внутренности жарило еще отчаянней, и сквозь сон он рычал слегка на это неудобство. И это было — чувствование!
И только тут он проснулся.
Обычно как только он просыпался, то сразу же становился на лапы и открывал глаза.
Он встал на лапы и открыл глаза…
Насколько хватало взгляда, вокруг него простиралась без конца и края пустыня. Осыпались песком барханы, дрожал воздух, почти синее солнце нестерпимо палило, жаря бока.
Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, желтая слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие…
2.
Молодой человек лет тридцати лежал на верхней полке купе жесткого вагона и несколько часов кряду пытался вспомнить, как его зовут.
Вернее всего сказать, он пытался вспомнить о себе все, что, естественно, знает про себя человек каждый.
Не только имя было забыто им, но и все прошлое, которое, конечно же, он имел, дожив до тридцати двух лет.
Отсутствие воспоминаний никак не пугало молодого человека, он просто лежал, положив под голову руки, и чуть напрягал мозг.
Локомотив пару раз свистнул, оповещая немногочисленных пассажиров о том, что близится ночь. «Однако неплохо бы чаю, — подумал потерявший память. — И как хорошо ехать в целом купе в полном одиночестве».
