Борис Виан - Сердцедер
— Ну… — протянул Жакмор. — Вы сильно заблуждаетесь. Если вы надеетесь меня переубедить с помощью подобных фокусов… Лучше объясните, как это у вас получилось…
— Ладно, — махнул рукой Ангель. — Я даже рад, что вы такой лицемер и совершенно не хотите признавать очевидного. Это в порядке вещей. У психиатра должна быть нечистая совесть.
Они дошли до окраины деревни и, не сговариваясь, одновременно повернули назад.
— Ваша жена хочет вас видеть, — произнес Жакмор.
— С чего вы взяли? — буркнул Ангель.
— У меня такое предчувствие, — сказал Жакмор. — Я — идеалист.
Они вошли в дом и поднялись по лестнице. Резные дубовые перила услужливо прогнулись под увесистой пятерней Жакмора. Ангель открыл дверь в комнату Клементины.
X
Он застыл на пороге. Жакмор остановился за его спиной в ожидании.
— Ты не против, если я войду? — спросил Ангель.
— Войди, — ответила Клементина.
Она взглянула на него мельком — и не друг, и не враг, а так. Так он и стоял, не осмеливаясь присесть на край кровати, — боялся потревожить.
— Я тебе больше не верю, — сказала она. — Женщина, которой наделали детей, не может верить мужчинам. Особенно тому, кто наделал.
— Моя бедная Клементина, — начал Ангель, — ну и досталось же тебе!
Она резко вскинула голову. Она не хотела, чтобы ее жалели.
— Завтра я встану с кровати. Через шесть месяцев они должны научиться ходить. Через год — читать.
— Ты идешь на поправку, — сказал Ангель. — Узнаю прежнюю Клементину.
— А это была не болезнь, — отрезала она. — С этим покончено. Это не повторится никогда. В воскресенье их должны крестить. Их назовут Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Я так решила.
— Жоэль и Ноэль, — повторил Ангель. — Звучит не очень красиво. Есть еще Азраэль, Натанаэль. Ариэль, в конце концов. Или Сливунэль.
— Ты уже ничего не изменишь, — отчеканила Клементина. — Жоэль и Ноэль для двойняшек. Ситроэн — для третьего. За этим, — добавила она сама себе вполголоса, — мне придется присматривать с самого начала. С ним будет нелегко, но он такой славный. Завтра, — громко объявила она, — у них должны быть кроватки.
— Если вам надо что-то купить, — предложил Жакмор, — я к вашим услугам. Не стесняйтесь.
— Хорошая идея, — согласилась Клементина. — Ручаюсь, вы не останетесь без дела.
— Это не в моих привычках, — заметил Жакмор.
— Но здесь вы этому быстро научитесь, — одернула его Клементина. — А теперь уходите. Оба. Закажите у столяра три кроватки. Две маленькие и одну побольше. И скажите ему,, чтобы сделал как следует. И пришлите ко мне Белянку.
— Хорошо, дорогая, — промолвил Ангель.
Он склонился над женой, поцеловал ее и выпрямился. Из комнаты он вышел первым, Жакмор — вторым.
— А где Белянка? — спросил психиатр, закрыв за собой дверь.
— Внизу… — ответил Ангель. — В застиральне. В застерильне. Пойдемте обедать. За покупками сходим потом.
— Схожу я, — сказал Жакмор. — А вы останетесь здесь. У меня нет ни малейшего желания продолжать эти утомительные споры. И вообще, не мое это дело — дискутировать. В конце концов, психиатр призван психиатрировать. Это же очевидно.
XI
Жакмор пересек ограду во второй раз и вышел на дорогу, ведущую в деревню. Справа — стена сада, прибрежная скала и очень далекое море. Слева — возделанные поля, беспорядочно разбросанные деревья и изгороди в ряд. Колодец, который он не заметил утром, венчала странная каменная надстройка с двумя колоннами и закрепленным между ними барабаном из ясеня, удерживающим шероховатую ржавую цепь. Вода в глубине колодца закипала, накипь выплескивалась через край, отражая белооблачные кудряшки, проворно расчесываемые гребешком голубого неба.
Вдали показались первые дома, на удивление грубо сколоченные фермы подковообразной формы; концы подков были обращены в сторону дороги. Сначала появилась одна, другая, и обе — с правой стороны. Двор имел обычную планировку: посреди квадратной площадки — большой пруд, в его чернильной воде водились раки и вибраки; по левую руку — крыло, где жил фермер с семьей, по правую и в глубине — хлев и конюшня, расположенные на втором этаже, куда скотина карабкалась по довольно крутому пандусу. Под этим скотским трапом, подпираемым массивными сваями, держали лохани, в которых скапливались — благодаря силе притяжения — навоз и дерьмо. Пустые корыта в хлевах заполняли соломой, зерном и кормами. В специально оборудованном чулане портили фермерских девок. Двор, мощенный серым гранитным булыжником, разделялся на ромбы ровными полосками губчатой травы цилиндрической формы, такой же, как на обочине дороги.
Жакмор шел дальше; вокруг не было ни души. Ферм становилось все больше. Теперь они встречались и по левую сторону, в которую, расширяясь, заворачивала дорога. На повороте ее внезапно обогнал красный ручей — гладь на уровне берега: ни складки, ни морщинки — с плывущими комочками неясного, как будто пищеварительного происхождения. Отовсюду из пустых домов доносился непонятный гул. Не удавалось Жакмору определить и составные компоненты сложных зловонных паров, которые окатывали его из-за каждого угла.
Но все же особое любопытство вызывал ручей. То он сухо сходил на нет — ни единой капли, то вдруг наполнялся до краев, набухая, надуваясь, натягивая прозрачную пленку. Речушка мутного светло-красного цвета. Гуашка кровавых плевков, разведенных в слюне. Жакмор подобрал булыжник и бросил в ручей. Булыжник скромно погрузился в жидкость, без шума, без всплеска, ну прямо пуховая заводь.
Тем временем дорога выросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась. Справа обнаружилось какое-то толпливое мельтешение; туда Жакмор и направился.
Подойдя поближе, он понял, что это всего лишь ярмарка стариков. Он увидел деревянную лавку, выставленную на солнце, и большие валуны, на которых устраивалась прибывающая публика. Старичье сидело на лавочке; три валуна уже были заняты зрителями. Жакмор насчитал семь стариков и пять старух. Перед скамьей красовался муниципальный барышник с молескиновой тетрадью под мышкой. На нем был старый вельветовый костюм коричневого цвета, башмаки, подбитые гвоздями, и, несмотря на жару, гнусный картуз из кротовой кожи. От него плохо пахло, а от стариков еще хуже. Многие из них сидели неподвижно, опираясь на отполированные ладонями палки, все без исключения в засаленных лохмотьях, небритые, с морщинами, забитыми засохшей грязью, и со слипшимися от долгой подсолнечной работы веками. Шамкали беззубые рты, вонял зубной перегной.
— Итак, — приступил барышник, — вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить. Ну как, Жавруняк, неужели не возьмешь его для своих ребятишек? Он еще может от них как следует огрести.
— А он еще может им как следует показать?
— Ах, это? Еще как! — заверил барышник. — Ну-ка, иди сюда, старый хрен!
Он подозвал старика. Тот, согнувшись в три погибели, шагнул вперед.
— Покажи-ка им хорошенько, что там у тебя между ног!
Дрожащими руками старик принялся расстегивать замусоленную до блеска ширинку. Зрители расхохотались.
— Вы только посмотрите! — воскликнул Жавруняк. — Оказывается, у него действительно еще что-то есть!
Он склонился над стариком и, корчась от смеха, пощупал жалкий комочек.
— Ладно! Беру за сто франков.
— Продано! — крикнул барышник.
Жакмор знал, что в деревне такие ярмарки — дело привычное, но сам он при этом присутствовал в первый раз, и зрелище его поразило.
Старик застегнул ширинку и застыл в ожидании.
— Пшел, старая шепеля! — прикрикнул Жавруняк, пнув старика так, что тот зашатался. — Развлекайтесь, ребята.
Старик засеменил по дороге. Двое детей отделились от толпы. Один из них принялся подстегивать старика прутиком, а другой повис у него на шее, стараясь опрокинуть на землю. Тот шлепнулся лицом в грязь. На них никто не обращал внимания. Один Жакмор, как зачарованный, наблюдал за ними. Старик встал на колени; из разбитого носа потекла кровь, изо рта что-то вывалилось. Жакмор отвернулся и присоединился к толпе. Барышник расхваливал толстую коротенькую женщину лет семидесяти с редкими свалявшимися волосами, выбивающимися из-под черной косынки.
— Ну что, эта в хорошем состоянии, — продолжал он. — Есть желающие? Зубов нет вовсе. Так, глядишь, даже сподручнее.
Жакмора слегка покоробило. Он вгляделся в окружающие его лица. Одни мужчины, лет тридцати пятисорока, крепкие, коренастые, с залихватски нахлобученными картузами. Народец стойкий, несгибаемый. Некоторые — аж с усами. Верный признак.
— Шестьдесят франков за Адэль! — подзадоривал барышник. — За такую цену — да еще и без зубов. Почти даром. Ты, Христунок? Или ты, Кувшинюк?
Он треснул старуху по спине.
— Вставай, старая кляча, пускай на тебя полюбуются! Товар что надо.
