Ребекка Маккаи - Запретное чтение
Рокки снял крышку со своего кофе и подул в стакан. Почему язык все время обжигаю именно я? Почему всем остальным приходит в голову принять элементарные меры предосторожности, а мне нет?
— Ну, ты ведь знаешь, что на нее не надо обращать внимания, — пожав плечами, заметил Рокки. — Или собираешься теперь только об этом и думать?
Рокки был убежден, что я все принимаю слишком близко к сердцу. К тому же он проработал в библиотеке уже двенадцать лет и за это время так привык к Лорейн, что совсем перестал ей удивляться. А еще мне в последнее время казалось, что он с каким-то извращенным наслаждением подчеркивает мою наивность, ведя себя так, будто сам он не только ни капли не потрясен происходящим, но еще и находит все это скучным и обыденным: ну подумаешь, засохшая рвота четырехлетней давности на нашей новой энциклопедии «Британника»; ну мало ли, старая бутылка из-под «Спрайта», в которой Лорейн хранит водку в холодильнике для сотрудников; ну да, президент Соединенных Штатов утверждает, что это Иисус пожелал, чтобы мы вступили в войну.
— У тебя уже есть тема на лето? — спросил он, чтобы не дать мне зациклиться.
— Нет, — ответила я, вздохнув.
Почти всю зиму и весну мне предстояло рисовать листовки и вырезать из картона гоночные машинки и кометы, чтобы развесить на северной стене библиотеки к открытию Летнего книжного клуба. Конечно, можно было купить и магазинные сборные модели, но мне казалось, что в них нет души, а Лорейн казалось, что они слишком дорого стоят.
— Лорейн снова хочет что-нибудь про волшебное путешествие.
Два года назад летний клуб проходил под девизом: «Книга — лучший дромон!», и это была полная катастрофа, потому что ни один ребенок не знал, что такое дромон, а некоторые родители подумали, что это что-то неприличное.
— Может, «Пожирание книг»? — предложил Рокки. — Нарисовать акулу, проглатывающую книжку. Или динозавра.
— Неплохо.
— Все лучше, чем дромон.
Я развернулась вдоль скамейки и забралась на нее с ногами.
— Или так: «Колдовство и сатанинский оккультизм»?
— «Бытие и ничто»! — подхватил Рокки. — Раздашь им значки с портретом Сартра!
— «Недовольство культурой»!
Мы еще какое-то время перебрасывались вариантами, и хотя бы настроение у меня улучшилось. Этим наши отношения ограничивались. Скорее всего, по моей вине. Мы ходили вместе на старые фильмы во время кинофорума (никаких свиданий, просто фильмы, на которые больше никто не хотел идти), а на работе дружно красноречиво закатывали глаза по самым разным поводам — до тех пор пока Рокки не решил, что я все принимаю слишком близко к сердцу, и не сказал мне об этом.
Он подергал меня за рукав:
— Ты просила обругать тебя последними словами, если снова наденешь вязаную кофту.
— Сегодня холодно.
— Я просто выполняю указания.
Я пришла в ужас, когда поняла, что начинаю одеваться как библиотекарша. Это никуда не годилось. В старших классах я курила, причем не только табак; у моей первой машины на бампере были наклейки со злобными надписями. Да у нас в роду все были бунтарями и революционерами!
Я встала, потянулась и тут же испытала безосновательное чувство вины перед Рокки, который встать и потянуться не мог. Я ужасно уставала весь день сидеть на работе и была уверена, что заработаю себе гангрену или геморрой. Я все время придумывала самые разные поводы, чтобы встать и пройтись вдоль книжных полок. В моей тележке с возвращенными книгами редко лежало одновременно хотя бы три, потому что я каждые пять минут вскакивала со стула, чтобы расставить их по местам.
Да и давно ли в жизни человечества появилось такое явление, как сидячая работа? Лет четыреста назад? Четыреста — из четырех миллионов! Ясно ведь, что такой вид деятельности противен нашей природе.
У моего отца была любимая присказка: «Что такое один русский? — Нигилист. Что такое двое русских? — Партия в шахматы. Что такое трое русских? — Революция».
А что такое потенциальный революционер, которого усадили за письменный стол и никуда оттуда не выпускают? Скорее всего, ничего хорошего из этого не выйдет. Он разнервничается и весь извертится. И тогда — берегись.
3
Рука Ничто
В Хеллоуин я сидела за столом и раздавала конфеты детям в карнавальных костюмах — тем, чьи родители считают, что уж лучше посылать их собирать сладости по приличным организациям, чем по сомнительным частным домам Восточного Ганнибала, где хозяева наверняка набросятся на непрошеных гостей с бритвенным лезвием. В ту неделю я повесила на входной двери плакат с объявлением: тот, кто нарядится персонажем из какой-нибудь книги, получит вдвое больше конфет и закладку в придачу. Но пока к нам заглянуло только два Гарри Поттера, одна Дороти и мальчик, который утверждал, что Майкл Джордан тоже считается, потому что про него написано много книг.
Иэн появился на лестнице вместе с матерью, ее рука с аккуратным маникюром лежала у него на плече. Я быстро схватила со стола табличку со своим именем и затолкала ее в верхний ящик. И подумала: интересно, придет ли Иэн еще когда-нибудь один? Никакого костюма на нем не было — обычная синяя куртка. Я вспомнила, что Хеллоуин тоже значился в списке его матери. Иэн замешкался на входе, долго рассматривая сквозь очки двоих ребят, выходивших из библиотеки в скафандрах, и лишь потом спохватился и показал матери, где находится полка с К.-С. Льюисом. Через несколько минут миссис Дрейк уже стояла перед полкой-витриной в разделе романов — я выставила там несколько забытых лауреатов премии Ньюбери — и, нахмурившись, листала «Золотой кубок»[20], а Иэн тем временем прошаркал к моему столу. Он высвободил левую руку, которая пряталась в рукаве куртки, и я увидела, что на его указательном пальце красуется остроконечная шапочка из фольги, под которой несколькими линиями черного маркера обозначено лицо.
— Мисс Гулл! — прошептал он. — У меня карнавального костюма нет, зато мой палец — Железный Дровосек!
— Господи, ну надо же! — воскликнула я тоже шепотом и, смеясь, вручила ему две вафли «Кит Кат» и закладку.
Он запихнул сладости в карман и убрал руку обратно в рукав в тот самый момент, когда к столу подошла его мать с целой охапкой книг. Она выбрала несколько детективов про братьев Харди[21] и кое-какие биографии, но ничего такого, что, на мой взгляд, могло бы понравиться Иэну. Я проставила в книгах штампы — возможно, чересчур энергично — и улыбнулась в ответ на слова миссис Дрейк, пожелавшей мне чудесного вечера.
Вот в такие мгновения, когда меня охватывало ощущение окружающей провинциальности; когда я осознавала, что в церемонии вручения конфет на Хеллоуин я теперь всегда буду только в роли дающего; когда я смотрела на свои ноги и обнаруживала, что на мне удобная обувь, — во все эти мгновения мне бы следовало, наверное, крыть себя последними словами за то, что я очутилась в этом злополучном Ганнибале. Ведь я могла жить в просторном лофте где-нибудь в Бруклине, или путешествовать с рюкзаком за плечами по Испании на деньги отца, или защищать кандидатскую диссертацию. Но я была довольна тем, как сложилась моя жизнь, если и не совершенно довольна, то по крайней мере отчасти. Потому что именно в непредсказуемости — анонимной и холодной — и состояла для меня главная прелесть. Отец устроил бы меня на работу в сотню прекрасных мест, во всяком случае «прекрасных» в денежном отношении. Он оплатил бы защиту самой безумной диссертации на звание магистра искусств в области кино в самом дорогом университете страны.
Но четыре года назад, оканчивая филологический факультет, я упрямо отказывалась говорить ему, есть ли у меня на примете какая-нибудь работа. Тогда, в апреле, я отправилась на другой конец кампуса в отдел трудоустройства, расположенный рядом с медицинским центром, и уселась на пластмассовый стул в коридоре, пока какая-то женщина, которую я никогда раньше не видела (у нее были белые волосы, застывшие под слоем лака), не пригласила меня к себе в кабинет. Она стала задавать мне вопросы о том, что я планирую делать со своей жизнью, и на каждый следующий отвечать мне было все труднее и труднее. Женщина никак не могла поверить, что студентка, оканчивающая университет с отличием, так наплевательски относится к тому, что с ней произойдет в будущем. В конце концов она велела секретарше распечатать мне из базы данных 50-страничный список адресов и должностей всех университетских выпускников, чью теперешнюю работу можно охарактеризовать как «что-то, имеющее отношение к английскому языку и литературе». Все эти люди якобы должны были проявить заботу о «своем» человеке и помочь мне найти работу. Я была немного разочарована: стоило ли намеренно отказываться от помощи отца и его связей, чтобы теперь получить на руки пятьдесят страниц новых связей? Но это, по крайней мере, были мои связи, а не его. Люди в списке работали учителями, техническими авторами, репетиторами, переводчиками и журналистами. Лорейн Бест, выпускница 1965 года, была единственной представительницей библиотечной профессии, но я написала ей не поэтому. Я просто стала отправлять электронные письма каждому адресату из списка по алфавиту, пока у меня не началась промежуточная сессия. Я дошла от Ааронсона до Дербишира, а потом три недели училась, пила пиво, расставалась с бойфрендом и ждала, что мне кто-нибудь ответит. Я писала всем по алфавиту, без разбора, поэтому у меня не было ощущения, что я пытаюсь воспользоваться полезными связями, скорее я просто испытывала удачу. Мы, русские, всегда любили рулетку.
