Алина Знаменская - Венерин башмачок
— Это надо отметить, — добавил Верховцев.
Она нашла его предложение замечательным. Она встряхнулась, немного пришла в себя. Ее охватила жажда деятельности. Захотелось привести в порядок дом, купить вещи для малышки, устроить колыбельку.
Умару она звонить не стала. Она сделает это завтра. Ей казалось, что он сразу собьет ее с этого хорошего настроя, в котором она находилась. Он присвоит радость себе, и Лизу присвоит себе, и ту махонькую смуглянку девочку, которую Инна Викторовна уже видела через стекло! А сейчас все это принадлежит только ей. Ей одной.
На следующий день она объявила, что устраивает вечеринку по поводу рождения Машеньки. Имя выбрала Лиза, Инна Викторовна выбор одобрила. Пусть далеко, пусть в Африке, но — с русским именем! Молодец, Лиза!
Сразу после посещения роддома Инна Викторовна проехалась по магазинам, набрала вкусностей.
А дома Оксана уже пекла, варила и дым стоял коромыслом.
Вернувшись домой, Инна Викторовна поднялась к себе переодеться.
Она смотрела на себя в зеркало и искала в лице перемен. Она — бабушка. Особых перемен не случилось. Она — моложавая бабушка и еще способна нравиться мужчинам. Внутри просыпался кураж. Она достала косметичку и поправила макияж. Немного румян оживили ее лицо. Вниз она спускалась посвежевшей, нарядной. Немного торжественной.
В холле стоял Верховцев с букетом гвоздик. Весь вечер Инна Викторовна принимала поздравления, находилась в центре внимания. Верховцев сдержанно ухаживал за ней, а самого Верховцева опекали Оксана и Кристина. И когда вечером она вышла к воротам проводить гостя, он сказал ей на прощание: «Рядом с вами я чувствую жизнь, Инночка…»
Он впервые назвал ее по имени, без отчества. У Инны Викторовны кружилась голова. Прощальная фраза полковника долго не шла у нее из ума.
К Лизиной выписке приехала из деревни Ульяна. Грузная, с больными ногами, Ульяна всегда умудрялась внести оживление в их дом, «навести критику» и перетрясти все устои. Инна Викторовна немного побаивалась сестрицу, хотя никогда себе в этом не признавалась. Ульяну усадили в гостиной и стали показывать фотографии. Та повертела в руках снимок Умару.
— А это что? Негатив?
— Какой тебе негатив? — обиделась Инна Викторовна. — При Лизе —не ляпни. Это зять мой, Умару.
— А, ба! — Ульяна прикрыла рот ладошкой. И снова поднесла снимок к глазам. — Да… Теперь вижу. Черней печной заслонки. — Ульяна крякнула и прищелкнула языком.
— Да ну тебя! — рассмеялась Инна Викторовна. — Как там в деревне? Рассказывай.
Старшая сестрица была той последней ниточкой, что связывала Инну Викторовну с родиной. Ей в самом деле было интересно, кто умер, кто на ком женился, кто с кем развелся, кто кого побил в той старой обветшалой деревне, где она когда-то босиком пасла гусей.
Часа два перемывали кости деревенским. При этом Инна Викторовна не забывала потчевать сестрицу городскими деликатесами — икрой, красной рыбой и морковью по-корейски.
Редкие, приятные минуты… Ничто не омрачало счастье новоявленной бабушки. Она готова была обнять весь мир. А уж когда Лиза с Машенькой приехали! Вот уж они с Ульяной в очередь стояли, чтобы эту крохотульку Машеньку на руках подержать. Вот уж где обмирало сердце и дух заходил!
Лиза была слаба, и ей не разрешалось ничего делать. Мать и тетка с радостью освободили ее от хлопот материнства, таскаясь с девочкой целыми днями. Инна Викторовна клинику переложила на Кузина, не могла от внучки оторваться.
Вечерами, стоя с Ульяной по разные стороны колыбельки, они разглядывали глянцевое коричневое личико в розовых кружевах и умилялись до слез. Инна Викторовна и представить раньше не могла, что когда-нибудь дитя двух недель от роду, коричневое, как вакса, сумеет так крепко держать в кулачке ниточку от ее сердца. И дергать эту ниточку туда-сюда.
— И что-то Лизино есть, — находила Ульяна, склоняясь к колыбельке.
— И мое. Нет, не мое, мамки нашей, а, Уль? — серьезно добавляла Инна Викторовна, соединяя воедино черты свои и матери, а значит, и ее — Ульяны. Та кивала блаженно, не спорила. Обе они плавились над той колыбелью в экстазе нового для них всепоглощающего чувства.
Но все хорошее почему-то дается человеку понемножку.
К концу месяца за Лизой прилетел Умару. Привез всем подарки. И ей, Инне, красивую скатерть подарил. В белых заморских цветах.
Но у Инны Викторовны что-то уже заныло в душе. Ничего она с собой поделать не могла.
Лиза и Умару заперлись у себя и не выходили целую вечность. А когда вышли, Инна Викторовна по дочкиному лицу поняла — все. Улетают. Ускользает у нее из рук и дочка ее, птичка перелетная, и внученька Машуня, к которой приросла сердцем. По живому рвать придется…
И обиду свою на зятя сдержать не смогла. Когда одни остались, рассказала ему про Лизины роды. Как Лиза мучилась.
— Не приспособлена она много рожать! — хмуро заявила Инна Викторовна. — Снова кесарить придется.
Умару улыбался и кивал. Ее это взбесило. Подумалось: «Чего тебе не кивать, заслонка ты печная! Радуешься, что дочку мою с внученькой на край света уволокешь снова! Так бы и ударила кулаком по лбу!»
— Другой раз рожать станет, трубы ей перевяжи, — проворчала она. — Хватит двоих детей.
— Двое в Африке мало! Надо много! Надо мальчики! — засмеялся Умару.
Инна Викторовна скрипнула зубами.
— Ты не видел, как Лиза мучилась! — рявкнула она. — А я тебе говорю: хочешь жену сохранить — на следующих родах перевяжи трубы!
Встала и ушла к себе в комнату. И остаток вечера была мрачнее тучи.
А в день, когда они улетали, Инна Викторовна на кого только не сорвалась! Всем досталось. А когда в Лизину комнату зашла и на колыбельку пустую наткнулась, приказала Андрею: «Разбери! Унеси на чердак!»
— А может — пригодится? Через год Лизка снова прилетит рожать. Спорим, мать?
Но мать не оценила шутку. Колыбельку разобрали и унесли с глаз долой. В доме воцарилась неестественная тишина. А Инна Викторовна чувствовала себя так, словно с души ее содрали слой кожи. Она знала: это место будет долго-долго болеть. Когда еще заживет?
* * *Петров носил дочку на руках, словно ей было три года. Он ходил по утоптанной дорожке огорода вверх-вниз и уговаривал:
— Совсем скоро мы будем вместе. Теперь меня взяли на хорошую работу. К сентябрю я куплю тебе портфель и заберу тебя в город…
— Ты каждый раз обещаешь… А я все живу и живу тут, у бабушки!
— Я тоже очень хочу, котенок, чтобы мы жили все вместе. И все для этого делаю.
— А почему та тетя с тобой не приехала?
— Тетя? Какая тетя?
Петров отлично понимал, что речь идет о Ларисе, но совершенно не был готов говорить об этом с дочерью. Ему хватило вопросов сына, которых после выходки Ларисы было предостаточно.
Он не знал, как объяснить детям, что происходит. Но то, что что-то происходит, чувствовали все.
— Она мне понравилась, — сказала мать, едва Петров переступил порог ее дома на этот раз.
— Мать, я ведь объяснил тебе, это учительница Санькина и больше ничего!
— Ой ли? — прищурилась мать. — Дело ваше. Я только говорю тебе: она мне понравилась. Видная женщина. Уважительная.
— Ну-ну.
Петров не стал спорить, оправдываться, тем более что в душе ему было приятно слышать хорошее о Ларисе.
Петров распрощался с матерью и дочкой, сел в машину и погнал ее проселочной дорогой. А когда выехал на шоссе, включил музыку. Старая мелодия группы «Абба» мгновенно сделала свое дело — воскресила в душе то, что Петров давно считал намертво забытым. Он с досадой выключил радио. Не хотел вспоминать. Но теперь музыка сама собой звучала в душе. Он свернул с трассы и подъехал к реке. Соблазн запалить костер и посидеть возле в одиночестве оказался слишком велик.
Он наскоро насобирал хвороста и соорудил костровище. Сухие сучья трещали в прозрачном пламени, а он курил и смотрел в огонь. Река цвела, зеленые грязные волны бились о берег. Все это вместе — музыка радио, плеск волны и запах скошенной травы — властно выдернуло из души целый пласт воспоминаний. Их институтское лето, студотряд в подшефном колхозе, барак, который отвел им завхоз.
Днем работали — куда пошлют. Ворошили зерно на складах; сено складывали в скирды; собирали яблоки и груши в садах. Может, и уставали, но только теперь память хранила это время без примесей, чистое, как наливка, которой их потчевала баба Глаша. У нее же брали густое-прегустое молоко, поглощали его преимущественно вечерами, с ноздрястым деревенским хлебом. Кормили в колхозе знатно — щами, желтой пшенной кашей и ломтями тушеной говядины. До сих пор он помнит неповторимый вкус той студотрядовской пшенной каши. И Лену помнит — первую свою любовь. Он тогда был уверен, что никого, кроме Ленки, любить не сможет, что он — однолюб. Много лет так думал.
Ленку он любил долго. С первого курса. Любил издали. А она об этом догадывалась. Но у нее был парень. А потом с этим парнем что-то у них разладилось. И началось лето, студотряд. Он, Сашка Петров, студент-третьекурсник, наконец-то осмелился подойти к Ленке. Чем она так его зацепила? Наверное, тем, что не обращала внимания. И тогда он начал из кожи лезть, чтобы обратила. Он таскал ей кувшинки из деревенского пруда, воровал для нее сочные груши в садах у колхозников и носил ей из леса крупные лиловые колокольчики.
