Ивлин Во - Пригоршня праха

— К утру они все будут здесь, — сказал доктор Мессингер. — Это нравный народец.

Вокруг раздавался свист и хрип лесных обитателей; и с каждым часом, пока ночь переходила в утро, одним голосам приходили на смену другие.

В Лондоне занимался рассвет, прозрачный и нежный, сизо-голубой и золотистый, предвестник хорошей погоды; фонари бледнели и гасли, по пустынным улицам струилась вода, и восходящее солнце расцвечивало извергающиеся из водоразборных кранов потоки; мужчины в комбинезонах крутили жерла шлангов, и струи взлетали фонтанами и ниспадали водопадами в сверкании солнечных лучей.

— Давай попросим открыть окно, — сказала Бренда. — Здесь душно.

Официант отдернул занавески, распахнул окна.

— Смотри, совсем светло, — добавила она.

— Шестой час. Не пора ли по домам?

— Да.

— Еще неделя — и конец приемам, — сказал Бивер.

— Да.

— Ну что ж, пошли.

— Ладно. Ты не можешь заплатить? У меня совсем нет денег.

Они зашли после гостей позавтракать в клуб к Дейзи. Бивер заплатил за копченую селедку и чай.

— Восемь шиллингов, — сказал он. — И Дейзи еще хочет, чтобы ее лавочка имела успех. Это с такими-то ценами.

— Да, и впрямь недешево… Значит, ты все-таки едешь в Америку?

— Приходится. Мать уже взяла билеты.

— И все, что я тебе сегодня говорила, не играет никакой роли?

— Дорогая, не заводись. Ну сколько можно. Ты же знаешь, иначе нельзя. К чему портить нашу последнюю неделю?

— Но ведь тебе было хорошо летом, правда?

— Разумеется… Ну так как, пошли?

— Пошли. И можешь не трудиться меня провожать.

— Ты, правда, не обидишься? Придется делать большой крюк, и потом уже поздно.

— Как знать, на что я обижусь.

— Бренда, дорогая, ради бога… Зачем ты заводишься. Это на тебя непохоже.

— А я никогда особенно не набивала себе цену.

Индейцы вернулись ночью, пока Тони и доктор Мессингер спали; маленький народец молча выполз из укрытий; женщины оставили платья в кустах, чтоб ни одна задетая ветка не выдала их;) обнаженные тела бесшумно пробирались через подлесок, луна зашла, и тлеющие угли костра и фонарь служили единственным освещением. Они собрали плетеные корзины, свою долю фариньи, луки и стрелы, ружье и ножи; свернули гамаки в тугие тючки. Они взяли только то, что принадлежало им. И уползли, пересекая тени, назад во тьму.

Проснувшись, Тони и доктор Мессингер сразу поняли, что произошло.

— Положение серьезное, — сказал доктор Мессингер, — но не безнадежное.

Четыре дня подряд Тони и доктор Мессингер гребли вниз по течению. Они сидели на концах шаткого каноэ, изо всех сил стараясь сохранить равновесие; между ними лежали грудой жизненно необходимые запасы; остальные вместе с двумя каноэ были оставлены в лагере: они пошлют за ними, когда заручатся помощью пай-ваев. Но даже этот необходимый минимум, выбранный доктором Мессингером, был слишком тяжел для каноэ, и оно дало низкую осадку; от любого неосторожного движения вода переплескивалась через планшир, грозя потопом; править было нелегко, и они продвигались крайне медленно, по большей части довольствуясь тем, что плывут по течению. На пути они дважды натыкались на водопады, и тут им приходилось подтягивать лодку к берегу, разгружать и, придерживая ее руками, идти рядом по воде, то проваливаясь по пояс, то переползая через скалы. Когда течение становилось спокойным, они ставили каноэ на прикол и переносили грузы сквозь заросли. Дальше русло расширялось, и река утихомиривалась; на темной поверхности воды четко отражались стоящие по обоим берегам стволы деревьев, вырастающие из подлеска, которые где-то в вышине, в сотне, а то и больше футов над головой венчали цветущие кроны. Кое-где река вдруг оказывалась сплошь усыпанной опавшими лепестками; они долго плыли среди них, лишь немногим быстрее течения; казалось, будто они отдыхают на цветущем лугу. По ночам они растягивали брезент на сухих участках берега или вешали гамаки в лесу. Лишь мухи кабури да изредка застывшие словно статуи аллигаторы нарушали мирное течение их дней. Они внимательно оглядывали берега, но никаких признаков человеческого жилья не появлялось.

А потом Тони подхватил лихорадку. Она напала на него совершенно неожиданно, на четвертый день. Когда они остановились в полдень на привал, он прекрасно себя чувствовал и даже подстрелил маленького оленя, который пришел, на другой берег на водопой, а через час его так трясло, что весло пришлось отложить; голова у него горела, руки и ноги окоченели, к заходу солнца он начал бредить.

Доктор Мессингер смерил ему температуру, оказалось 104 по Фаренгейту. Он дал Тони двадцать пять гранов хинина и развел костер совсем рядом с гамаком, так что к утру тот обуглился и закоптился. Он велел Тони закутаться как следует в одеяло и не раскрываться, и ночью Тони то и дело просыпался, обливаясь потом; его мучила жажда, и он хлебал речную воду кружка за кружкой.

Ни вечером, ни на следующее утро он не мог есть. Однако наутро температура опять упала. Он чувствовал себя слабым и изможденным, но все же смог сесть в лодку и даже понемногу грести.

— Это ведь просто приступ, он пройдет? — сказал Тони. — Завтра я совершенно поправлюсь, правда ведь?

— Надо надеяться, — сказал доктор Мессингер.

В полдень Тони выпил какао и съел чашку риса.

— Чувствую себя молодцом, — сказал он.

— Вот и прекрасно.

В эту ночь его снова трепала лихорадка. Они разбили лагерь на песчаной отмели. Доктор Мессингер грел камни и прикладывал их Тони к ногам и к пояснице. Он почти всю ночь не спал; подбрасывал дрова в костер и снова и снова наполнял водой кружку Тони. На рассвете Тони подремал с час и почувствовал себя лучше; он то и дело принимал хинин, отчего в ушах раздавался глухой звон, словно он припал ухом к раковине, в которой, как ему говорили в детстве, слышен шум прибоя.

— Надо ехать, — сказал доктор Мессингер. — Мы наверняка недалеко от деревни.

— Ужасно себя чувствую. Может, лучше подождать денек, пока я не поправлюсь окончательно?

— Ждать нет смысла. Надо ехать.

Доктор Мессингер понимал, что Тони прихватило надолго. Почти все утро Тони пролежал без движения на носу. Грузы передвинули так, чтобы он мог вытянуться во весь рост. Потом его снова затрясла лихорадка, да так, что застучали зубы; Тони сел, уткнув голову в колени, его било мелкой дрожью, лоб и щеки обжигало полуденное солнце. Деревня по-прежнему не показывалась.

День уже клонился к концу, когда он впервые увидел Бренду. Какое-то время он разглядывал странный предмет в средней части судна, где были свалены товары, потом понял, что это человеческая фигура.

— Значит, индейцы вернулись? — спросил он.

— Да, по-видимому. Постарайтесь лежать тихо.

— Вот дура-то, испугалась заводной мыши, — презрительно обратился Тони к женщине в лодке. И тут он увидел, что это Бренда.

— Извини, — сказал он. — Я не знал, что это ты. Ты б никогда не испугалась заводной мыши.

Она не отвечала. Она сидела сгорбившись, как частенько сидела над своей миской хлеба с молоком, когда возвращалась в былые дни из Лондона.

Доктор Мессингер отвел лодку к берегу. Он помог Тони выйти на берег — и они чуть не перевернули каноэ. Бренда самостоятельно вышла на берег. Она ступала изящно и уверенно, не колебля лодки.

— Вот — что значит уметь держать себя, — сказал Тони. — Знаете, мне как-то попалась анкета, которую заполняют, нанимаясь на работу в одну американскую фирму; так вот, там есть вопрос: «Умеете ли вы держать себя?»

Бренда ждала его на берегу.

— И самое глупое в этом вопросе, что им приходится принимать на веру слова претендента, — объяснил он старательно; — Ведь если ты сам считаешь, что умеешь себя держать, это еще не доказательство.

— Посидите тихо, пока я привешу гамак.

— Да, я посижу здесь с Брендой. Я так рад, что она смогла приехать. Она, по-видимому, успела на 3.18.

Она провела с ним всю ночь и весь следующий день. Он без умолку разговаривал с ней, но она отвечала редко и загадочно. На следующий вечер с него опять потоками лился пот. Доктор Мессингер развел большой костер прямо у гамака и закутал Тони в свое одеяло; за час до рассвета Тони уснул, а когда он проснулся, Бренда исчезла.

— Вот вы и опять пришли в норму.

— Слава богу. Меня здорово прихватило, верно? Я почти ничего не помню.

Доктор Мессингер разбил некое подобие лагеря. Он вырубил квадратик подлеска размером с крохотную комнатку. Их гамаки висели друг против друга. На берегу аккуратной кучкой были сложены на брезенте грузы.

— Как вы себя чувствуете?

— Молодцом, — сказал Тони, и, выбравшись из гамака, обнаружил, что у него подгибаются ноги. — Ну, конечно, я ведь ничего не ел. Наверное, пройдет день-два, прежде чем я приду в себя.