Артем Гай - Всего одна жизнь
Герман быстро шагал по залитому косыми солнечными лучами тротуару, а Нерта без поводка бежала рядом, у самой его нош, вывалив из пасти язык и не обращая ни на кого внимания, поглощенная только тем, чтобы ни на шаг не отстать или не обогнать хозяина.
На бонах и на моле было пустынно. Конечно, по-настоящему любящие реку не усидят в такую погоду дома! Катеров и лодок у бонов почти не было. Только в конце канала, образованного берегом и молом, у вытащенного на кильблок большого катера, как всегда, возилось несколько человек. Над катером колдовали с ранней весны. Герман знал этих ребят. Завсегдатаи нередко подходили помогать им, у оклеенной стеклотканью посудины, которую готовили к дальнему морскому переходу, любили устраивать перекуры, неторопливо обсуждая достоинства и недостатки морских дизелей, водометных движителей, старых металлических и дубовых корпусов или новых стеклопластиковых, выклеенных на матрице. Все это крепко объединяло людей на клочке побережья, именовавшемся по старинке гребной базой и примыкавшем к лесопарку.
Прозрачный, прогретый солнцем воздух густел у горизонта. Герман снял пуловер, махнул возившимся у катера ребятам:
— Привет, моряки!
— Привет, док!
Герман стал спускаться по некрутому откосу к рядам сарайчиков, которые именовали «гаражами». Его катер покачивался на едва приметной волне у бона. И тут Герман увидел женщину, сидевшую на деревянном кнехте, одном из тех, которые в незапамятные времена были врыты на моле. Герман сразу узнал густые русые волосы. Лидия Антоновна сидела на кнехте, подстелив газету, спиной к берегу, и смотрела на золотившуюся заходящим солнцем реку.
— Черт возьми! — вслух удивился Герман, останавливаясь. Он был уверен, что их утренний разговор с Лидией Антоновной — одна из ее шуток… Герман прошел в «гараж», взял там канистру с бензином, собранный рюкзак и спустился на мол. Лида заметила его, поднялась навстречу.
— Очень здесь здорово.
Он кивнул.
— А я давно вас жду. Проспали?
— Да, я только в начале третьего ушел из больницы.
— Что-нибудь с Кухнюком? — встревоженно спросила она. — Я звонила часа два назад, сестра сказала, что все нормально.
— С Кухнюком — да.
Герман перешел по сходням на бон, и Лида последовала за ним. Он подтянул лодку, бросил в нее рюкзак и канистру.
— Запрыгнете?
На ней были эластиковые брюки и куртка из плотной тонкой материи с металлическими пуговицами. Герман придержал лодку за борт, пока она пробиралась к скамье перед защитным козырьком. На скамью были положены поролоновые подушки, а две обитые пенопластом спинки создавали полную иллюзию двух удобных кресел. Лида с удовольствием пощупала подушки.
— А я-то собиралась сесть на весла! — весело сказала она.
Герман позвал Нерту. Собака, выскочив из кустов, прыгнула на свое место в корме и, только теперь заметив Лиду, удивленно склонила набок голову.
Лида рассмеялась.
— Что, другая женщина?
— Она вообще не привыкла к женщинам на борту. — Герман завел мотор, выбрал конец и оттолкнулся от бона. Сел в свое кресло рядом с Лидой и стал выводить катер из канала.
— Так уж и не привыкла?
Герман вдруг подумал: зачем она здесь? Чего хочет? Морочить себе голову он не позволит. Неожиданно он разозлился. Повернулся к ней, посмотрел. Нога на ногу, улыбается, довольна. И — ничего не скажешь — красива, стерва!..
Герман отвернулся, стал огибать мол. Ему казалось, что скажи он ей сейчас что-нибудь прямо, как в разговоре с мужчиной, например: «Чего вы, собственно, хотите, Лидия Антоновна?» — она одумается и попросит высадить, пока не поздно…
Он развернул катер и направил его к середине реки. Небольшая волна стала бить в борт, раскачивать.
Лида рассмеялась.
— Хозяин вы не из приветливых.
— Простите, — смущенно буркнул Герман. — На воде я привык к одиночеству…
Нерта решила познакомиться с новым членом экипажа, подошла к Лиде, стала ее обнюхивать. Лида погладила собаку по спине, та ткнулась ей в ладонь мокрым носом.
— Мягкая-то ты какая! Не то что твой хозяин.
Катер медленно, преодолевая течение, шел невдалеке от берега. На пляжах было малолюдно. Парочки уединялись на узких желтеющих косах, подпертых густым, еще буйным, но по-осеннему серым кустарником, кое-где играли в волейбол; небольшие компании резались в карты. Прибрежный парк тянулся долго, пресыщенный солнцем, в подпалинах, сам усталый и располагающий к молчанию и покою.
Навстречу шла «Ракета», вздыбившись над водой, в бурунах белой пены. Когда она поравнялась с ними, Герман развернул к ней носом катер. Несколько крутых волн, так, что захватывало дух, подняли и опустили его; брызги полетели через козырек.
— Красота! — сказала Лида.
С пляжей коричневые люди побежали в воду.
— Помните, летом откуда-то с этих пляжей привезли парня, которого ударили ножом, — вспомнила Лида.
— Да, ему пришлось удалить легкое.
— Чем вы все-таки расстроены?
Герман махнул рукой. Ему почему-то не хотелось говорить ей о Тузлееве, о Прасковье, обо всей этой тягостной истории. И о пересадке почки тоже. Просто не хотелось вообще говорить об этом.
Ровно гудел мотор, легкий ветер поднимал с реки теплый влажный воздух.
— Проклятая у нас все же работа, — неожиданно произнес Герман после долгой паузы.
— Разве вы ее не любите?
— Это не то слово.
Она помолчала, думая, потом сказала:
— Вы любите, но усложняете. Мужчины это умеют… А я так — люблю.
— Вы, анестезиологи, все же дальше от больного. Точнее — от человека. — Ветер растрепал его темные, с густой проседью, короткие волосы, закрыв часть лба. Удлиненное лицо от этого казалось еще более замкнутым.
— А вот ваш Валентин тоже говорит, что любит хирургию. Даже стихи в подпитии читал насчет того, что любовь эта сильнее, чем к женщине. Сильнее — значит, похожа?
Он еще молод, — угрюмо заметил Герман. В больнице сплетничали насчет Лидии Антоновны и Валентина Ильича. Упоминание о нем сейчас было почему-то неприятно Герману. Он даже не подумал об этом, а почувствовал.
— Вы мне очень нравитесь, — сказала Лида серьезно. — Я просто не знаю, что с этим делать.
Герман скосил на нее глаза, усмехнулся:
— Интересно, до каких лет я буду нравиться студенткам, — и вспомнил жену. Все получается глупо и неестественно…
— Так как же вы определите свое отношение к хирургии? — по только ей одной понятной логике разговора спросила Лида.
Он ответил не сразу.
— Это трудно определить. Через двадцать лет не отделишь уже ее от всего остального. Сказать же, например: «Я люблю жизнь», или: «Я не люблю жизни», — попросту манерно.
— О жизни — да, согласна.
— Ну, а разве можно отделить даже эту прогулку от дела? Покой, солнце, что нужно еще? Нет, говорим опять о том же! — раздраженно сказал Герман.
А в сознании всплывало воспоминание: отвратительная желтизна тузлеевского тела, жалкий вид Прасковьи, а следом, как трос из воды, поднимались перевитые, тяжелые, пугающие мысли об этом крепком парне, с заразительной улыбкой, об этом молодом офицере, который послезавтра потеряет почку, станет инвалидом. Может кто-нибудь дать гарантии, что эта жертва оправдана? Ладно, бог с ней, с оправданностью! — но необходима? А послезавтра этого парня будут оперировать…
Они вышли уже за черту города. По берегам тянулись перелески, кустарники, кое-где выбегали к воде поселки с пристанями, причалами. Дымила, не вписываясь в этот загородный пейзаж, труба кирпичного завода. Солнце стояло низко. На темнеющей воде взблескивали весла, белели в лодках рубахи.
— Настоящая любовь должна оправдать все, — следуя своей логике, после паузы сказала Лида. — Я вот все время не могу забыть Кухнюка. Бог его знает, что он за человек, но мне почему-то хочется думать, что преступление свое он совершил, движимый любовью, из ревности. И я готова его понять.
— Нет здесь на вас Пети, — усмехнулся Герман.
— А у вас не бывает такого чувства, нет — неудержимого желания так любить, чтобы никаких ограничений, никаких препятствий для этой любви не существовало? Неужели не бывает? Или было?
Герман молча вел катер.
— Я бы за год такого чувства отдала, кажется, всю остальную жизнь.
Герман снова усмехнулся:
— Это возрастное. А Кухнюк просто психопат. — Он не мог признаться даже самому себе, что только сегодня утром думал почти так же, как она. Потому, наверное, и вспомнил в больничном парке то, о чем старался не вспоминать.
— Вы говорите не так, как думаете, — уверенно сказала Лида.
— Почему? — удивился Герман. — Вы не знаете меня.
— Знаю, — тихо возразила она. — Уже знаю.
— Вы, пожалуй, действительно очень самонадеянны, — улыбнулся наконец Герман.
