Дэвид Бэддиэл - Время спать
— «Эдвард Руки-ножницы», — называю я. — «Вид на жительство», «Сыграй это снова, Сэм».
Разные истории любви самых разных людей; одновременно добрые и грустные, когда в конце каждый идет своей дорогой, и не важно, какие это дороги — на разные планеты, разные континенты, дороги жизни или смерти — всегда кажется, что где-нибудь, когда-нибудь они снова будут вместе. Поэтому я плачу. Любовь закована в цепи, но живет надеждой — или и вовсе уверенностью?
— «Сыграй еще раз, Сэм»? — задумывается Дина. — Это же очень смешной фильм.
— Ага, самый смешной, — соглашаюсь я, замечая, что от нее не ускользает моя безапелляционность, мой бессознательный отказ от «я думаю», что ей это не нравится. — Я, кстати, не так давно нашел его здесь. У них всегда масса фильмов Вуди Аллена.
— А почему ты плачешь над этим фильмом?
— Понимаешь… там есть такой эпизод, в самом конце, когда Вуди Аллен произносит монолог, кажущийся очень знакомым, но ты не можешь понять, откуда он, и Дайана Китон, плача, признается: «Это прекрасные слова», а он отвечает: «Это из „Касабланки“. Я всю жизнь ждал, чтобы их сказать».
Я замолкаю на мгновение.
— Прости, у меня слезы наворачиваются, даже когда я просто рассказываю об этом.
Дина снова устремляет на меня взгляд человека, сомневающегося в том, что мягкость и мужские яички совместимы. Она думает, что это какая-то уловка.
— Но «Призрак», — признаюсь я, глядя на кассету и постукивая по ней пальцем, — был чуть ли не лучшим. Я столько плакал, что к концу фильма стал смеяться.
— По-моему, это все равно фигня, — вздыхает Дина, забирая у меня кассету и ставя ее обратно на полку. — Впрочем, бери что хочешь.
Последнюю фразу она говорит с легким налетом усталости.
— Ну, мне нравится «Призрак», — объясняю я, мысленно тревожась по поводу перспективы потратить два с половиной фунта на уже знакомый фильм, — но выбор за тобой.
— Нет, серьезно, решай сам.
Волна разгоряченного шума Хай-роуд врывается в магазин, когда две блондинки выходят с «Дикой орхидеей» в руках. Честно говоря, если сегодня тот самый день, когда, как сказала Дина, она разберется, есть ли ей до меня дело, то можно уже не продолжать: мы ведем разговоры из серии «ты решай — нет, сам решай» в прокате — дальше просто некуда.
— А как насчет этого? — спрашивает она, доставая кассету, на обложке которой изображены Сандра Баллок и какой-то парень, которого я видел во многих фильмах, но имени которого не знаю. — Тебе должно понравиться.
— «Пока ты спал»? Мне этот фильм должен из-за одного названия понравиться?
— Ну, думаю, это слезливое кино.
Терпеть не могу слово «слезливый». Нельзя говорить так о фильмах, которые заставляют расплакаться.
— Или вот этого? — достает она другую кассету с обнимающимися на всю обложку Барбарой Херши и Бетт Мидлер. — «Пляжи». Я слышала, что фильм глупый, но слезу вышибает.
— А что там такого происходит?
К кассете приклеена вырезанная откуда-то рецензия. Дина глядит на нее, и пока она читает, губы ее слегка подрагивают.
— Барбара Херши умирает, — объясняет она, поднимая глаза.
— Я обычно не плачу, когда кто-то умирает.
— Не плачешь? А разве Патрик Суэйзи не умирает в «Призраке»?
— Ну да. Но плакать хочется не от этого. К тому же он не по-настоящему умирает.
Я чувствую, что несправедлив.
— Дай гляну.
Пробегаю глазами рецензию. Отзыв не то чтобы очень хороший, даже непонятно, зачем его приклеили к кассете. Краткое содержание… описание героев… обычная для кинокритиков склонность говорить о персонажах, используя имена актеров, — надо полагать, это демонстрация профессионализма, когда не забывают про искусственность искусства… а под конец рецензия дает течь: «С точки зрения построения сюжета, формы и стиля фильм не выдерживает никакой критики; но ты плачешь, черт возьми, по-настоящему плачешь».
Смотрю на маленькую газетную вырезку, приклеенную к кассете; я читаю быстро, так что остается несколько лишних секунд перед тем, как Дина вопросительно посмотрит на меня. «Ты плачешь, черт возьми, по-настоящему плачешь». Моя рука покрывается гусиной кожей — я сдаюсь, чувства прорываются сквозь заслон застарелого цинизма. Тот, кто написал рецензию, прав (или права): иногда — да чаще всего — пытаешься этому сопротивляться; а когда сдаешься и достигаешь катарсиса, то происходит высвобождение эмоций, возникает понимание того, что, в общем, не стоит, наверное, плакать над этой ерундой. Я без особой радости замечаю, что сейчас со мной происходит что-то похожее, к горлу подкатывает комок, глаза увлажняются. Только не это. Похоже, «Пляжи» — действительно слезливое кино; я только рецензию на него прочитал, а уже, дурак, расплакаться готов.
Смотрю на кассету, как Невилл Чемберлен на экземпляр Мюнхенского договора.
— Похоже, это самое то, — хриплым голосом говорю я.
Мы идем обратно мимо супермаркета «Айсленд».
— А ты обратила внимание на тех пареньков в отделе для взрослых? — спрашиваю я.
Не сбавляя шага и не поворачиваясь, она отвечает:
— Ага. Они еще взяли «Секс-рабов с городских окраин». На самом деле это дурацкий документальный фильм, — добавляет она. — А обложка — просто наглый обман.
Вернувшись домой, мы первым делом видим Фрэн, которая так и сидит на огромном диване, поглаживая голову Ника, спящего у нее на коленях. Она тут уже полтора дня сидит. Фрэн встречает нас улыбкой. Я черт знает сколько времени провел, раздумывая, стоит ли устраивать просмотр фильма дома, где скорее всего будет Фрэн (не думаю, что она хоть на минуту оставила Ника одного после той ночи в травматологическом пункте), или у Бена с Элис. Можно было уговорить их прогуляться, но я бы тогда чувствовал себя мальчишкой, который просит папу сходить куда-нибудь с мамой, чтобы иметь возможность спокойно трахнуть свою подружку. Мы, конечно, могли бы пойти в кино. Если бы только у кого-нибудь из нас были деньги.
Из-за улыбки Фрэн мне становится не по себе, но дело не в ней самой и не в том, что она улыбается, а в том, что улыбка сопровождается кивком головы и вздохом, подразумевающим фразу «Ну я же тебе говорила». Голова Ника лежит в складках ее фиолетового платья с цветочками, как вещественное доказательство на суде — слушается гражданское дело по факту использования хлорпромазина. По сути дела, он отрубился после первой же таблетки. Я даже подумывал, не стоит ли и мне закинуться парочкой, если будет совсем не заснуть.
— Как он? — справляюсь я.
Дина направляется прямо в спальню. Она уже отдала мне приказ: чтоб духу Фрэн в гостиной не было.
Фрэн опять улыбается, только теперь чуть более страдальчески:
— Ну… Час назад он на пару минут очнулся. Очень хотел пить.
— Это тоже побочное действие лекарства?
Она кивает в ответ, демонстрируя тем самым (просто «да» не обладало бы таким эффектом), что это она знает как свои пять пальцев. Почесываю затылок. Фрэн продолжает гладить Ника. У меня создается впечатление, будто она вообразила себя смиренным мудрецом, который спокойно сидит и ждет, пока люди начнут мыслить правильно, как она, — а именно так, кажется ей, и должно произойти.
— Но, возможно… если Ник будет принимать таблетки и дальше, то они как-то по-другому начнут действовать. То есть, — объясняю я, чувствуя, что словно ужимаюсь в размерах, — не может же он спать всю оставшуюся жизнь.
Фрэн пожимает плечами и качает головой (похоже, ей всегда мало одного жеста или действия). Думаю, покачивание головой означает: «Нет, они не начнут действовать по-другому», а пожимание плечами — «Откуда мне знать, я лишь смиренный мудрец».
— Как бы то ни было, — говорю я, предчувствуя, что моя банальная просьба столкнется с ее представлением о значимости происходящего, — мы хотели с Диной фильм посмотреть, так что не могла бы ты… — зрачки ее до боли бирюзовых глаз расширяются, как у жертвы, глядящей на убийцу, — отнести Ника в спальню.
Она смотрит на меня так, будто я только что отпустил сомнительную шутку насчет ее умирающей от рака матери. Это продолжается до тех пор, пока до Фрэн не доходит, что фразы «Прости, и о чем я только думал?» она от меня не дождется. Затем, всем своим видом выражая недовольство, она пытается встать. Но ей, однако, это не удается — у Ника тяжелая голова; изобразив какие-то движения плечами и отсутствующей у нее задницей, она озадаченно откидывается на спинку дивана.
— А его нельзя разбудить? — предлагаю я.
Фрэн поднимает глаза, удивляясь моей настойчивости.
— Что ж, на мой взгляд… — начинает объяснять она тоном знающего врача, собирающегося ответить дилетанту.
— НИК!!! — кричу я. — НИК!!! ВСТАВАЙ-ВСТАВАЙ!!!
«Вставай-вставай»? Тоже мне, Билли Коттон нашелся. Фрэн, как ни удивительно, тоже заражается происходящим и принимается легонько хлопать его по щеке.
