Юрий Герт - Солнце и кошка
Огородников, как обычно, работал у себя в кабинете за полночь. Когда он вошел в спальню и лег, заставив под своим большим телом тяжко застонать пружины матраца, Лиля не спала, только не подавала вида. Сейчас, как и все последнее время, она испытывала такое чувство, как если бы от нее скверно пахло и она с минуты на минуту ждала, что другие тоже что-то почуют и поспешат брезгливо отодвинуться, отойти подальше. Обманутый муж посапывал рядом, дыша ей в затылок. За стенкой спал Андрей. Какой была бы она в их глазах, узнай они обо всем?.. В чем было ее оправдание?.. Не говоря уже об Андрее, она по-своему любила и Огородникова, спокойной, уверенной, безмятежной любовью. В ней не было радости, восторга, самозабвения — в этой любви, она горела ровно и достаточно ярко, как лампочка в передней... В сущности, Лиля давно уже ждала и перестала ждать чего-то иного в своей жизни, но в глубине души еще на что-то надеялась — смутно, тайком от себя. На что же?..
Как-то ее увидела вместе с Виталием одна знакомая, и по тому, как она тотчас отвела глаза, как торопливо прошла мимо, Лиля поняла, что та все заметила, засекла. Несколько дней она страдала от сомнений, уверяла себя, что ей только почудилась, а на самом деле подруга могла ведь и не заметить, а заметив, не придать значения... В конце-концов Лиля сама устроила так, что они встретились. Та сказала, глядя на Лилю заговорщицей:
— А он интересный... Кто он?..
И когда Лиля, поняв, что должна играть в открытую, ответила, завистливо вздохнула:
— Счастливая... И муж у тебя хороший, и этот... Мальчик для радости... Ты даже помолодела на сто лет. А мне говорили: «Лилька, Лилька...» Ну вот и Лилька. Да и верно: чего теряться? Годы-то идут. Ты еще ничего, хоть куда, а на меня и смотреть скоро никто не захочет.. Правда, я тебе сейчас такое выдам — ахнешь!..
И она не меньше часа, прогуливаясь с Лилей под руку, рассказывала о своих последних приключениях, многословно, не скупясь на подробности — Лиля не ахала, ей было противно. Не то, о чем рассказывала ей давнишняя подруга, а то, что та жаждала услышать и от Лили такую же историю.
Утром она оделась совсем просто: в старенькое платье, поношенные туфли,— такой она бы ни за что не показалась Виталию. Перед работой она обычно проводила минут двадцать за туалетным столиком — упрямый поединок с годами, со складкой, неприметно־ наплывающей под подбородком, с осенней паутиной морщинок у глаз, на висках... Но в этот раз Лиля кое-как закрутила на затылке волосы, мазнула губы помадой, а от массажа отказалась вовсе. На работе она попросила не подзывать ее к телефону, кто бы ни звонил. Она решила порвать с Виталием. Так нее было на другой день. На третий он умолил ее встретиться.
Она рассказала ему обо всем.
— Я думал, что это случится, но не так скоро,— сказал он. И пожевал губами. Стал сумрачен, сгорбился, губы у него посерели и вздрагивали — обиженно, горько. Она бросилась к нему, заплакала.
Они решили не встречаться.
Но долго она не выдержала. Она пыталась занять себя, заполнить день до отказа, каждую минуту. И думала о Виталии: в троллейбусе, в очередях, на кухне. Все было заполнено им — улицы, кинотеатры, углы, где они бродили, где наскоро обменивались поцелуями. Лиля боялась признаться себе, но жизнь без прежнего, давящего чувства опасности казалась ей пресной. Она устроила мужу скандал, прицепясь к какому-то пустяку. Андрей молча сносил ее придирки. Она плакала без всякой причины. И ложилась как в могилу — в постель.
Она лежала на самом краю, сжавшись, боясь пошевелиться немым, деревенеющим телом и тем сократить пространство между собой и мужем, нарушить проведенную мысленно черту. Ей вспоминался городок, похожий на яркие декорации, вспоминались короткие, душные ночи, небо, светлое от мерцания множества звезд, и бледное в темноте лицо Виталия...
Как-то раз, давно, в руки ей попалась книжка «Три влечения». Она успела забыть, кто автор, почему именно «три», помнила только, что это был настоящий гимн любви. Говорилось о временах Возрождения, о тогдашней свободе и силе чувств, автор восторженно -цитировал философов различных эпох, поэтов: «Лишь влюбленный имеет право называться человеком»,— и объяснял, что любовь — это величайшее благо, без нее скудеет сердце, мир теряет краски, аромат... Лиля читала с умиленным, радостным чувством и соглашалась: да, да, это правда...
Но теперь, неожиданно подумав о книжке, она ощутила ее наивность, хуже — нестерпимую фальшь. В жизни все иначе. «Любовь, любовь!» А как же семья?.. Дети?.. Как же Андрей?..
Она знала, многие решаются, делают выбор — для них все просто, легко, современно — еще бы, двадцатый век! Другие понятия, нравы... Нет! — думала она.— Нет, нет... Но со страхом замечала, что постепенно начинает ненавидеть не только мужа — сына.
Долго так продолжаться не могло.
Она позвонила Виталию. Прошло две недели с тех пор, как они виделись, а ей казалось — минуло два года.
Казалось ли?.. По крайней мере, когда она услышала в трубке его голос, он звучал совершенно незнакомо — сухо, озабоченно. «Сегодня у него репетиция, завтра тоже... Хорошо, завтра, около картинной галереи»... Да, да, там, где они как-то встречались...
Она едва дождалась до завтра. До встречи. Ей представлялось, что эта встреча что-то решит. Должна решить... Ей нужно, необходимо было увидеть Виталия — она думала только об этом и готовилась к разговору, от которого зависело теперь так много, возможно, вся ее жизнь.
Но когда они встретились, когда бродили по улочке, сырой, покрытой рыхлым, недавно выпавшим и уже темнеющим под подошвами снегом, и она плакала, прижимая к себе его жесткий локоть, все стало еще тяжелей, безысходней. Он сочувственно вздыхал , расспрашивал, но за расспросами и вздохами чувствовалась вынужденность, скука. Та легкость, то счастливое, все забывающее безумие, которое обоими владело в маленьком, пропахшем шашлыками городке, не возвращалось. И — странно — когда он заговорил о репетициях «Орестеи» — близился день генеральной, Костровский в самом деле почти не выходил из театра, замучил актеров, замучился сам,— для нее то, чем он жил сейчас, вдруг напомнило Огородникова: те же замыслы, обращенные в будущее, тот же взгляд, слепо устремленный вперед — как бы сквозь нее, как если бы там, за нею, находилось нечто, чему взгляд адресован, и была в нем легкая, но вполне ощутимая досада,— что Лиля недостаточно прозрачна и — мешает...
Они расстались через полчаса. Она так и не заговорила о главном, ради чего шла, вовремя почувствовав, что этот разговор ни к чему. Она одна шла по городу, холодному, бесприютному. Страшно было возвращаться домой, и оставаться наедине с собой тоже было страшно.
Она поехала в пригород, туда, где жила ее мать.
По дороге, сидя в такси, она думала о женщине, которую настолько привыкла не отделять от себя, что с трудом допускала, что она не только мать, но и просто женщина, и у нее своя собственная женская судьба... Может быть, впервые Лиля теперь думала о ней именно так. Мать ее когда-то в молодости была красивой, даже необычайно красивой — на давних фотографиях, казалось, запечатлен облик кинозвезды...
А ее муж, то есть Лилин отец, был редкостно непривлекательный человек с хмурым, озлобленным лицом. Лиля с детства помнила мать плачущей, обиженной, кое-как одетой — много ли получала она, работая скромным контролером районной сберкассы?.. На свои гроши она воспитывала дочь и зачастую содержала мужа, который неизменно возвращался к ней после очередной истории: как ни странно, но он пользовался у женщин успехом... Что заставляло мать жить с ним, пока два года назад он не умер от сердечного спазма прямо на улице, поблизости от своей переплетной мастерской, постаревший, но все такой же эгоистичный, терзающий жену тяжкими запоями?..
Что заставляло жить?.. Да она вряд ли задавалась этим вопросом. Просто жила и жила. Жалела его. Невозможным казалось выгнать его, она знала — никакая женщина долго его не вытерпит, прогонит. Что будет с ним потом?.. Лиля этого христианского всепрощения не понимала и не принимала... Но когда машина притормозила возле обнесенного штакетником домика, Лиля вдруг, уже было раскрыв сумочку, чтобы расплатиться, велела шоферу развернуться и везти ее домой. Шофер удивленно и обрадованно крутанул баранкой: он не надеялся поймать здесь пассажира на обратный путь.
Нет, мать бы не поняла ее. У тебя сын,— так бы она сказала. И это значило — терпи, терпи, не думай о себе, думай о сыне, которому нужен отец. Что поделаешь, такова судьба...
Дома Лилю ждала записка от учительницы: ее просили зайти в школу, поговорить об Андрее. На другой день она сидела в пустом классе, перед молоденькой учительницей, и та строгим, наставническим тоном внушала ей, что Андрею нужно уделять больше внимания, четверть кончается, а он почти перестал заниматься. Что с ним — она не представляет. На любую попытку вмешаться, найти объяснение он отвечает грубостью, упорствует или молчит.
