Богомил Райнов - Странное это ремесло
Однако пришло все же время, когда я почувствовал, что начинаю охладевать и к маркам. Возможно, потому, что родился под знаком Близнецов, чье непостоянство, как говорит моя кузина, вошло в поговорку. Это угасание страсти успокаивает меня, но и несколько тревожит. Что будет, думаю я, если так пойдет и дальше? Начну, пожалуй, собирать значки или спичечные коробки. И я вижу сквозь сомкнутые веки, как передо мной медленно проходит высокая фигура парижского библиотекаря, согнувшегося под тяжестью мешка с никому не нужными книгами.
Иногда в бессонные ночи — а у меня все ночи бессонные, — я подхожу к какой-нибудь бронзовой статуэтке или раскрываю папку с гравюрами и на мгновение ощущаю далекий аромат того восторженного чувства, какое охватило меня в тот день, когда я нашел эту скульптуру или эту гравюру.
Иной раз я достаю какую-нибудь картину, только одну, сажусь напротив, долго рассматриваю и так же, как Коро под конец жизни, чувствую, что мне от нее становится лучше. Но всего лучше становится мне от картин самого близкого моего друга, самых дорогих моих картин, хоть они ничего мне не стоили, — я получил их в подарок. И тогда я думаю о том, что не может человек иметь так уж много любимых произведений, как не может иметь так уж много настоящих друзей, и что если речь идет о произведениях, которые значат для тебя не больше, чем добрые знакомые, то есть ли смысл забивать ими дом и не лучше ли оставить чуть больше свободного пространства для себя самого и для своих друзей.
И я спрашиваю себя, не является ли стремление иметь как можно больше самых разнообразных вещей такой же бесплодной и испепеляющей страстью, что и сластолюбие тех охотников до женского пола, которые ненасытно меняют женщин и при огромном количестве побед ни разу в жизни, в сущности, не испытали настоящей любви.
Однако что пользы от здравых мыслей, если они приходят не до, а после случившегося? Все, что окружает меня, уже стало частичкой меня самого, каждая бронзовая фигурка, каждая картина, гравюра — это кусочек чего-то, что было, память о том, что произошло, и весь их пестрый сумбур — это отзвук сумбура во мне самом. Они — частица моего существа, моих метаний и загубленных дней, моих надежд и иллюзий, моих воспоминаний и ночных кошмаров. Я до сих пор брожу во сне по огромным, мрачным лавкам древностей, роюсь в папках со странными, волнующими изображениями, карабкаюсь по чудовищным грудам пыльных фолиантов, которые выскальзывают у меня из-под ног, ползу по затянутым паутиной подвалам меж позеленевших от сырости бронзовых фигур и вижу мертвенные лики старых военачальников, которые явились ко мне требовать свои ордена.
И мне мерещится, что я слышу в ночной глуши голоса всех этих вещей и каждая из них говорит на своем языке и о своих заботах: ведь не могут африканская статуэтка и обнаженная Диана говорить одинаково. И этот шепот, исходящий из всех углов моей комнаты, порой становится таким настойчивым и громким, что мне хочется отругать их — дескать, хватит забивать мне голову, но я молчу, потому что в конечном счете никто, кроме меня, не виноват, что я взвалил на себя больше, чем в состоянии нести.
В такие мгновения я вспоминаю о китайской кровати.
Это произошло во время моих скитаний по залам Отеля Друо. Я случайно забрел в зал, где распродавались произведения восточного искусства, аукцион только что начался, и посетителей было мало. Как всегда на таких аукционах, сначала шли вещи громоздкие, чтобы ко времени наибольшего оживления остались редкостные безделушки из слоновой кости и драгоценных камней.
Служитель внес круглый высокий столик массивного красного дерева, весь в сложнейшей резьбе, и аукционист объявил:
— Столик идет в комплекте с китайской кроватью. Всего таких столиков четыре — ставятся по два у изголовья и у изножья. Богатая резьба, инкрустация перламутром… Подлинный образчик китайской фантазии… Первоначальная цена десять тысяч…
Десять тысяч были смехотворно низкой ценой не только за кровать, но даже за один столик. Десять тысяч франков… Самая никудышная кушетка стоила дороже.
— Десять тысяч… — повторил аукционист, который явно спешил разделаться с малоинтересным делом. — Десять тысяч — раз… Два раза…
— Одиннадцать тысяч… — лениво обронил полный господин, стоявший рядом со мной.
— Господин в центре… Одиннадцать тысяч — раз… Два раза…
Молоточек взлетел в воздух, и в этот миг я не без удивления услыхал собственный голос:
— Двенадцать тысяч…
Я в глаза не видел этой кровати — она стояла в соседнем зале. Но столик был и вправду точно из сказки. Не хотелось, чтобы какой-то мелкий старьевщик унес эту сказку у меня из-под носа.
— Двенадцать тысяч от господина справа… Полный господин несколько свысока поглядел на меня.
— Двенадцать тысяч раз… Два раза…
Я ожидал, что сейчас прозвучит ленивый голос моего соперника, но молоточек неожиданно резко стукнул по кафедре, и я стал обладателем кровати.
Я отправился поглядеть на свое приобретение, надо было решить, как доставить его домой.
— Вот, — сказал служитель, указав в угол зала.
В углу стояло множество огромных предметов, поэтому я спросил:
— Что именно?
— Да все, — ответил он. — Все это — ваша кровать.
В первый момент я не мог понять, обрадовало меня это известие или испугало. «Все это» — означало не только четыре столика, но еще две широченные спинки с резьбой и инкрустацией, две широкие и, главное, очень длинные боковые доски, тоже инкрустированные и с резьбой, и четыре высоких колонны (они должны были, вероятно, поддерживать балдахин), сверху донизу украшенные всевозможными драконами и птицами красного дерева, не говоря уж о множестве прочих более мелких деталей.
Служитель, должно быть, почувствовал мою растерянность и, желая подбодрить меня, сказал:
— Богатая вещь… Смотрите, одной резьбы сколько… Наверно, не один год работали… Нет, правда, богатая вещь… Хотя и несколько громоздкая…
— Как я ее перевезу?
— А вы спуститесь вниз. У черного входа всегда стоят грузовые машины.
Машину я нашел, но водитель, прежде чем назвать цену, пожелал взглянуть на груз.
— Тяжелая… — определил он, взявшись за массивную тумбу одного из столиков. — До Монсо — три тысячи с погрузкой и разгрузкой.
— Да я за всю кровать заплатил двенадцать…
Он пожал плечами.
— Значит, плюс три моих — будет пятнадцать. За такую редкую мебель — просто даром.
И редкая мебель, деталь за деталью, была погружена в кузов огромного грузовика. А полчаса спустя началась операция по выгрузке.
— Вы купили целую столовую! — воскликнул консьерж, высунув голову из своей каморки.
— Нет, это всего лишь китайская кровать. Можно, я оставлю ее в подъезде, пока не освобожу для нее место в квартире?
— Да, но только ненадолго, — ответил консьерж.
Шоферу это решение пришлось по душе. Но хоть оно избавило его от необходимости тащить кровать вверх по лестнице, он и не подумал взять с меня меньше условленной суммы.
— Что это такое там, внизу? — подозрительно спросила меня жена, вернувшаяся чуть погодя из магазина.
— Ты о чем? — рассеянно отозвался я, не отрывая глаз от газеты.
— Да все эти резные доски, что-то вроде алтаря… Надеюсь, это не ты их приволок…
— Никакой это не алтарь, — возразил я, — а настоящая китайская кровать… Роскошная мебель…
— И сколько ты заплатил за эту чудовищную вещь?
— Пустяки… Двенадцать тысяч…
Жена, естественно, не поверила. Я бы на ее месте тоже не поверил. Кровать уже одними своими габаритами вызывала представление о гораздо более солидной сумме.
— Только не вздумай притаскивать ее сюда! И так повернуться негде.
Квартира у нас была действительно тесноватая — две маленькие комнатки, небольшая передняя, все уже порядком загромождено нашей и казенной мебелью.
Однако консьержа это обстоятельство ничуть не интересовало, что он и постарался сам объяснить мне по прошествии нескольких дней. Остальные жильцы, сказал он, протестуют, что подъезд превращен в мебельный склад. Тем более что у некоторых маленькие дети, а они боятся тех страшилищ, которые там выдолблены из дерева.
— Тогда помогите хоть поднять ее наверх, — уныло проговорил я.
— Предоставьте это мне, — с готовностью откликнулся консьерж, что означало: «Гоните тысчонку».
Однако бедняга так взмок и запыхался, оказывая мне эту услугу, что плату пришлось удвоить…
К счастью, жена в этот час гуляла с дочкой в саду. Мы с консьержем засучили рукава, освободили одну из комнат — вынесли оттуда мебель в прихожую — и кое-как разместили многочисленные составные части чудовищной кровати.
— Можно, если хотите, ее собрать, — предложил консьерж, — но боюсь, она тогда займет всю комнату.
