Марк А. Радклифф - Ангел Габриеля
— Я всегда был фаталистом, — продолжал распинаться Кевин. — Люди, которых я убивал, все равно должны были умереть. Я был просто частью плана, задуманного природой.
Кевин нравился Клемитиусу. Ему нравился сам факт, что этот человек изо всех сил старается «заниматься» психотерапией. Конечно, даже Клемитиус видел, что Кевин так прилежен и едва ли не выпрыгивает из штанов от усердия только потому, что, убив столько людей и обнаружив, что Бог существует, понимает — несмотря на весь этот новомодный эксперимент с психотерапией, — что ад маячит перед ним вполне явственно. Однако Клемитиус сомневался, что Кевину действительно удается работа над ошибками, да и сам он был не особенно интересен. Клемитиуса влекло к Габриелю. Не потому, что ему так уж хотелось спасти его душу, а потому, что ему хотелось сломить его сопротивление.
Габриель смотрел на Кевина, и ему казалось, что тот говорит на каком-то непонятном языке. Габ уже научился вовремя умолкать, но тем не менее слегка ерзал на стуле. Он смотрел и слушал, и, если бы Клемитиус предположил, будто они в группе обмениваются мыслями, вынося их на суд друг друга, Габриель сказал бы ангелу, что он заблуждается. Уж ему-то было хорошо известно, что обмениваются они отчаянием.
Джули время от времени посматривала на Христофора. Сперва она просто бросала на него осторожные взгляды и, если тот поднимал глаза, тотчас отворачивалась. Но сегодня она выдерживала его взгляд несколько секунд. Наконец она подала голос:
— Не знаю, уместно ли сейчас об этом говорить, но мне хотелось бы сказать кое-что о человеке, которого я знаю… или знала.
Она смотрела на Христофора в упор. На этот раз глаза отвел он. Ему показалось, будто Джули от него чего-то ждет, и ему стало как-то не по себе. Тогда Джули перевела взгляд на Клемитиуса.
— Мне трудно осознать все происшедшее за последние несколько дней. Не то чтобы я не пыталась это сделать, просто я чувствую себя как бы изолированной от всего на свете. Мне хочется сделать усилие, чтобы все осознать, но…
— Но? — осторожно повторил за ней Габриель.
Джули улыбнулась понимающе и тепло, словно она знала нечто неизвестное остальным и скрывала от них, но не для того, чтобы раздразнить, а ради их же блага. Джули считала, что делиться своей болью означает вести себя агрессивно по отношению к окружающим. Хотя она никогда не высказывала эту мысль вслух.
— Но все, что с нами теперь происходит, немного похоже на сон.
— Возможно, вы говорите о диссоциации,[93] — заметил Клемитиус.
— Может, нам было бы легче заниматься вашей психотерапией, если бы мы могли увидеть людей, с которыми расстались, или что-нибудь в этом роде, — сказала Джули.
— Я с этим согласен, — тут же подхватил Габриель. — У меня такое ощущение, что мне было бы легче работать в группе, если бы я мог просто увидеть то, чего у меня теперь нет…
Христофор хранил молчание. Джули снова посмотрела на него. Она знала, что он добрый, но не знала, храбрый ли он. Христофор и сам не имел об этом ни малейшего представления. До этой минуты.
— У нас есть просмотровая комната, — заговорил он. — Кажется, я уже упоминал об этом раньше, за ужином, и у меня такое впечатление, что по крайней мере некоторым из вас было бы полезно там побывать. — Он не смотрел на Клемитиуса, он явственно ощутил, как всем его существом овладевает радостное возбуждение. Он даже слегка заерзал на своем кресле. — Думаю, что вы проявляете похвальное прилежание, но чего-то вам все-таки недостает. — Он взглянул на Джули, буравившую его взглядом. Выражение ее лица заставило его задуматься о том, что сам он испытывает в данный момент. Доволен ли он? Счастлив? Пока он не мог с точностью этого сказать. — Я могу ошибаться, но тем не менее спрашиваю себя, не поможет ли вид того места, которое вы оставили…
— Думаю, вы не ошибаетесь, — сказал Габриель.
— Я более чем уверена, что вы правы, — подхватила Джули, вставая.
— Эй, куда это вы собрались?! — воскликнул Клемитиус, которого происходящее ввергло в настоящий шок.
— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, ведь так, кажется, говорят? А потом, вам же хочется, чтобы наша работа продвигалась вперед, ведь хочется? — проговорила Джули. — По-моему, ваш поистине прозорливый коллега дает нам прекрасный шанс продвинуться.
— Вам очень повезло, что вы работаете бок о бок с таким человеком… то есть, я хотел сказать, с таким ангелом, как он, — заявил Габриель. — Я уверен, он в мгновение ока поможет вам достигнуть самых высоких показателей.
Эти слова можно было сравнить с настоящим пинком по яйцам, если бы таковые имелись у ангелов, и Клемитиус в ответ сморщился, словно от сильной боли. Джули открыла дверь, и Габриель встал, чтобы следовать за ней. Христофор посмотрел на Клемитиуса, и тот ответил ему злобным взглядом. Христофор попытался ободряюще кивнуть, но шея не повиновалась. Кевин молча наблюдал за этой сценой, но с места не двигался. Ивонна тоже — во всяком случае, пока до нее не дошло, что она оказалась в одной компании с Кевином и Клемитиусом. Тогда она тоже встала.
— Я только… — Не договорив, она вышла из комнаты следом за Габриелем.
Христофор задержался на пороге, давая Клемитиусу возможность высказаться. Христофору хотелось сказать ему что-нибудь успокаивающе-примирительное, дать понять, что он понимает чувства Клемитиуса, однако нужные слова никак не шли на ум. Потом кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел, что это Джули. Она снова улыбалась, на этот раз более открыто, более радостно.
— Пойдемте, — позвала она.
И он пошел.
28
Майкл пошел выпить кофе. Сегодня он провел в больнице пять часов — меньше, чем накануне, и меньше, чем два дня назад. Его не оставляло смутное ощущение, что ему заказали какую-то бессмысленную статью для глянцевого журнала. Вроде бы о том, что ваш любимый альбом любимый потому, что напоминает вам о ком-то, с кем вы спали, когда его купили. Чушь, разумеется, но недурной предлог для того, чтобы поразмышлять одновременно и о поп-музыке для настоящих мужчин, и о сексе. Но сегодня этой статье явно не суждено явиться на свет.
У постели Джули дежурила Линн. Эта девушка была подстрижена почти наголо, и на шее у нее висел большой крест, который она то и дело сжимала в руках, едва слышно шепча молитвы. Пару раз, когда Майкл покидал палату, возвращаясь, он заставал ее молящейся у постели Джули. Оба раза он тихонько стоял у порога до тех пор, пока она не дочитывала молитву до конца или не догадывалась о его присутствии. О Боге они не заговаривали ни разу. Они вообще почти не говорили друг с другом.
Линн с самого начала решила, что Майкл ей нравится. Во всяком случае, она воспринимала его как товарища по уходу за лежащей в коме Джули, тогда как Джеймса считала каким-то вирусом, который временами от смущения заливается румянцем. Они с Майклом совместно и добровольно обязались сделать так, чтобы Джули не оставалась одна слишком долго, особенно днем и по вечерам, — во всяком случае пока. Майкл считал, что невежливо уходить сразу после прихода Линн, потому что тогда его дежурство у постели Джули могло бы показаться поступком, продиктованным неким расчетом; кроме того, ему и на самом деле не хотелось уходить. Ежедневный уход из больницы оказался самым трудным делом из всех.
Он чувствовал, что ему нужно многое сказать Джули. Причем крайне важное. К сожалению, раньше он сам этого не понимал, а теперь она была в таком состоянии, что не могла его выслушать. Поэтому он просто оставался рядом, потому что это казалось ему самым лучшим, — за неимением возможности поговорить. Однако и уходя, он никогда не покидал больницу сразу. Ему казалось, что, когда он выходит из нее, небольшое облачко ненависти к самому себе поджидает его на автомобильной стоянке. Собственная жизнь начинала видеться ему — возможно, потому, что у него имелось достаточно свободного времени для самокопания, — под таким углом, что ему хотелось возненавидеть себя. Он размышлял о женщинах, которых знал, и догадывался, что едва ли сделал хоть одну из них счастливой. Он вспоминал, как занимался с ними сексом, и понимал, что этот секс зачастую был посредственным и заурядным. Короче говоря, так получилось — и он сам не знал, отчего это происходит, — что ему легче выносить все это в присутствии лежащей в коме Джули, у него развилась какая-то странная зависимость, которую он сознательно взращивал в себе, потому что она была похожа… да что уж там… на любовь.
И потому он покидал больницу медленно, в несколько этапов, максимально оттягивая свой уход, рассматривая витрины дурацких магазинчиков у главного входа. Он привык останавливаться в кафетерии на первом этаже для того, чтобы выпить капучино и съесть шотландское песочное печенье, купленные в автомате. Кафетерий представлял собой всего-навсего нишу в коридоре, где стояли стулья и разнообразные торговые автоматы. Главное место занимал автомат с закусками, витрина которого вращалась в зависимости от набранного вами кода. Он предлагал широкий выбор всякой всячины: «Кит-Кат», бананы, батончики-мюсли — вне всяких сомнений, в рамках правительственной программы здорового питания, — а также жевательные конфеты.
