Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт
Это-то я могу, это-то — с большим удовольствием, меня-то упрашивать не надо.
Вскоре подошла задумчивая Лена.
— Дорогой, — обратилась ко мне, и я от неожиданности чуть не подавился жареной картошкой. Хорошо, что быстро сообразил, что она — о коньяке.
— Без разницы, — твержу, с трудом прожёвывая, изображая денди-мота с уполовиненной зарплатой и дыркой в кармане.
— В счёт свадьбы, — обращается теперь уже к жениху, сдерживая слёзы.
— Присаживайся, — предложил тот, аккуратно вытирая рот бумажной салфеткой.
Молодец, Игорь! Он знал, что выбирал: она послушно присела на краешек стула и покорно уставилась на него, успокаиваясь. А он, хитрец, положил руку на её маленькую, легонько сжал, чтобы быстрее дошло до мозгов то, что он ей повесит на уши.
— Смотри-ка, как ладно получается. Жить только ещё собираемся вместе, а уже хорошее, доброе дело сделали, так?
— Конечно, так! — встрял тот, кого не спрашивали, а она так зыркнула, что сразу понял: отныне я всегда нежданный гость в их доме.
Потом жених тихонько притянул невестину голову к себе и что-то сказал в розовое ушко. Она сразу повеселела, зарделась и, вскочив, убежала к соседним столикам.
— Ты ей сказал, что будешь приносить всю зарплату до рублика? — догадываюсь вслух.
Будущий прилежный муж рассмеялся, сделав хитрую рожу.
— Ещё чего не хватало! — опроверг неверную догадку. Где уж мне с аномалиями разобраться! — Я шепнул, что люблю, ей и этого достаточно. — И мы оба глупо рассмеялись в молодецкой солидарности, нисколечки ещё не ценя главного человеческого чувства, так необходимого каждому в жизни.
В кино еле успели к третьему звонку. Только уселись, как на экране замелькали «События недели» прошлогодней свежести, как раз для того, чтобы умоститься поудобнее и найти лучший обзор между передними затылками. А потом… потом я исчез из затемнённого зала, кашляющего, сморкающегося и щёлкающего семечками, и оказался среди уморительных толстячков-гномиков, дружно и ухохатывающе охмуряющих симпатичную девчушку в белоснежной шапочке и, в конце концов, самих охмурённых и смирившихся с охмурённой судьбой. Я так переживал за них и так радовался успехам, что кто-то сзади вежливо попросил:
— Ты, дебил! Прекрати ржать и пригни башку, а то из-за твоей швабры ничего не видно.
Игорь, не досмотрев, молча пожал мне руку и ушёл, пригибаясь, хотя на его голове швабры не было — как будто я виноват, что родился с такой причёской! Я проводил его глазами, на секунду отвлёкшись от экрана, умудрённо и снисходительно покачал головой: «Что с них возьмёшь, с молодых!» и снова вернулся в семью гномов, где не прочь был бы и сам остаться, не променяв ни на какую Лену, даже с коньяком.
Возвращался в полнейшем умиротворении, шумно и с удовольствием вдыхая чистейший морозный воздух, сдобренный смогом от цементного заводика и обогатительной фабрички, а придя домой, быстро разделся и улёгся в свободную холостяцкую кровать, решив распланировать завтрашний день. Во-первых…
С утра собраниев не было, и неприкаянный народ маялся, не зная, чем себя занять. Только мы с женщинами были при деле: я домысливал свою схему, а они, горячась, огрызаясь и перебивая друг друга домысливали праздничные туалеты к новогоднему балу.
Главными аксессуарами обольщения в их непонятной среде считались причёска и туфли. Именно им отдавались первостепенное предпочтение и титанические усилия, чтобы было как у людей, но не как у всех. Я молча ухохатывался, слушая, как красотки примеряли на себя роскошные локоны Марлен Дитрих и Аллы Ларионовой, а у самих на головах от постоянного шестимесячного выжигания остались куцые, торчащие во все стороны, разреженные клочья непонятного пегого цвета. Поэтому все несбыточные мечты заканчивались привычным крашеным баранчиком, но сколько было растрачено слов, обид, разочарований. У меня одного на голове больше, чем у них всех вместе взятых. Наверное, не раз, бросая на меня плотоядные взгляды, каждая с завистью представляла, что бы сделала с такой шевелюрой, будь та не её лысой голове.
Не меньше горячих споров вызывали и туфли. Чем старее и безобразнее дама, тем подай ей белее, узконосее и высококаблучнее. И бессовестно тратили кровные мужние денежки, добывая барахло из-под полы, чтобы один раз как следует помучаться, помозолить лапищи, но насолить соседке. Одного только никак не хотят понять, что мужикам до лампочки их головы и ноги, главное, что посерёдке. Это я вам говорю по собственному богатому опыту.
А мне не надо готовиться — я всегда готов: штаны у молодого инженера единственные, чёрные, с потёртыми и вздутыми коленками; вместо пиджака — свитер, проучившийся все пять лет со мной, семисезонный, сквозь него хорошо заметны клетчатые узоры ковбойки; ботинки, естественно, скороходовские, подошвы я недавно надёжно подбил приличными гвоздями, загнув их внутри, осталось, если не забуду, прогуталинить как следует и замазать трещины и потёртости тушью. И на голове у меня не то, что шестимесячная — вечная причёска, не терпящая лишнего вмешательства. Посмотрим ещё, кто будет выглядеть экстравагантнее, кто огребёт приз за лучший новогодний маскарад. Я и из-за стола не собираюсь вылезать. Зачем? Всё, что меня интересует, на нём. Судя по скороговоркам и перешёптыванию, будут пельмени и торт. Всё остальное меня мало волнует. Торт, конечно, не достанется: женщины ототрут от подноса.
Я вздохнул, смирившись с одними пельменями, и пошёл к Траперу показывать произведение мыслительного искусства.
Со своим обострённым нюхом талантливого следователя я до сих пор не могу его толком раскусить. Этакий сухопарый, тощее меня, длинный, длиннее меня, нескладный, угловатее меня, одно и преимущество, что в очках, он гляделся в нашей серой компании настоящим недобитым интеллигентом. И держался соответственно: чопорно и независимо, ни к кому не лез в душу и в свою не пускал, пустых посторонних разговоров не затевал, но и к пустословам относился терпимо, в общем — ни рыба, ни мясо, не зря такие вымерли. Я, когда с подобными интеллигентами встречаюсь, всегда принюхиваюсь, памятуя об известной характеристике их товарищем Лениным. Трапер, однако, не пах. Ему и делать-то было, по-хорошему, нечего. Отлаженный рутинный механизм обработки первичных материалов не требовал серьёзного вмешательства, женщины справлялись сами, а если что было непонятно, выясняли друг у друга, и бедному Борису Григорьевичу приходилось в одиночку занимать себя неизвестно чем, стыдливо прячась за плотно прикрытыми дверями кельи Когана. С моим приходом в партию практическая целесообразность его наличия вообще становилась проблематичной. Не знаю, любил ли он дело, которому служил, но объяснял внятно, обстоятельно, не раздражаясь на глупые вопросы. И я, такой же по характеру, любил с ним подолгу беседовать, затупляя заусеницы острого воображения об оселок опыта и скептицизма. Жалко, что у меня недоставало времени для таких бесед, одинаково полезных и для меня, и, особенно, для него. Каким ветром его занесло на краешек земли в богом забытый горняцкий посёлок, в зачуханную геофизическую партию? Расспрашивать в наше время не было принято. Казалось, что он здесь случайно, отбывает какую-то повинность, тянет время и готов при любом благоприятном случае умотать в обжитые края.
Правда и он оживал, когда там, за дверью, появлялся Коган. Тогда из каморки слышались и громкий разговор, и смех, и споры. Очевидно, они считали себя ровней. Пусть! Мне они оба до фени, я сам скоро со своими природными дарованиями да чуток поднаторев над книжками, если не надоест, буду таким же. Я-то точно не стану прятаться за дверью от народа. С тем и вломился, нарочно не постучав, к нему в затворничество.
Технический исполнитель воли техрука, как обычно, горбатился за когановским столом и что-то быстро строчил, вернее, списывал, поминутно заглядывая в раскрытые старые отчёты и книги. Мне он нравился, несмотря ни на что, нравился потому, что не мешал жить и делать, что хочу.
— А-а, заходи, заходи, — вежливо пригласил, как будто я, войдя, ещё нуждался в приглашении, — не стесняйся. — Вот уж чего за мной не замечено, так это стеснения: от природы — отъявленный нахалюга. — Что у тебя? — сразу отрезал потуги к пустым разговорам, выразительно уставившись на схему.
Мы оба одинаково ценили рабочее время. Поэтому, не рассусоливая, я ловко, одним движением руки торжественно развернул поверх его устаревших отчётов и книг своё первое и новейшее профессиональное произведение и, захлёбываясь от торопящихся мыслей, несвязно и косноязычно стал рассказывать, как мы с Алевтиной допёрли до идей таких, что украшали схему. Ещё даже не кончил, а он уже всё понял.
— Занимательно, — одобряет с прохладцей, завидуя, — такого мы ещё не делали. — Где уж вам, думаю, кишка тонка! Надо быстренько статейку накропать и опубликовать в «Разведочной геофизике». Нет, лучше в «Советской геологии» — с руками оторвут. На гонорар можно будет штаны купить. Или ботинки? Накарябаю столько, чтобы хватило и на то, и на это. Жалко, к Новому году не успеть — три дня осталось. — Знаешь, — невежливо перебивает радужные мечты Трапер, — мой тебе совет… — вот, всегда так: каждый, кто хочет подмазаться к славе, обязательно лезет с ненужными советами — не очень-то и надо, мы и сами с усами; я пощупал, но в отличие от него, у меня усы плохо росли, — … сделай более тщательней детализацию, уточни границы и не закрепляй твёрдо распространение вкрапленной минерализации. Она, сам понимаешь, убывает постепенно, и границы надо показать условными. Попробуй как-нибудь, хотя бы сугубо приближённо, рассчитать её концентрацию и на этом основании дать градацию и границы. — Ого! Насоветовал! Сколько ещё вкалывать! А когда статья? — Иди, покажи Когану, — он свернул схему, не желая её больше видеть, и подал мне, торопясь продолжить списывание. Я его понимаю: сам в институте всегда в спешке слизывал — вдруг хозяин неожиданно потребует или застукают? Лучше всего по ночам — надо посоветовать в ответ Траперу. Но не сейчас, пусть помучается.
